Дэвид Харт - Бог. Новые ответы у границ разума

Во всяком случае, как бы ни были глупы такие рассуждения, возможно, они отчасти простительны. Если нам постоянно говорят, что генетические коды – это «программы» (скверная метафора), что организмы – это «роботы» (еще более скверная метафора) и что гены «эгоистичны» (катастрофически скверная метафора), то нам можно простить забвение того факта, что интенциональность принадлежит сознанию, а не одним лишь физическим событиям. Даже если кто-то настаивает на том, чтобы говорить о сохранении определенных генетических материалов на протяжении веков как «эгоистичных», никогда нельзя осмысленно перевести такой язык в логически связное психологическое объяснение человеческих мотивов. Попытка сделать это может привести лишь к своего рода безумно неизбирательной паранойе: все – даже доброта – это борьба; все – даже благотворительность – это эгоизм. Это не только извращенная и необоснованная картина реальности; это разверзает огромную феноменологическую пропасть между нашим реальным жизненным опытом и якобы более фундаментальной реальностью, которую описывает этот рассказ об изначальном эгоизме.

Если абсолютно необходимо осмыслить нравственные явления в чисто эволюционных терминах, можно всегда, я думаю, допустить некоторую степень эпифеноменального избытка в объяснении эволюционной адаптации. Пожалуй, можно утверждать, что, хотя большинство наших естественных способностей существует потому, что они явно выгодны, некоторые из них существуют незапланированно, как «несущие стены» или «паруса свода», сформированные в избыточных промежутках в архитектуре наших природ. Или, возможно, кто-то возразит, что наши более непропорциональные проявления совести суть лишь «меметические» [84]вариации на тему наших природных склонностей, случайно превзошедшие все практические цели, потому что бродячие единицы культурной передачи колонизировали нашу эволюционно выгодную способность к взаимовыгодному сотрудничеству и метастазировали в предрасположенность действовать не только теми способами, которые не обеспечивают нам никаких реальных эволюционных благ (например, попытками накормить жертв голода), но даже в таких формах, которые противоречат нашим эволюционным интересам полностью (так, например, мы рискуем жизнью, чтобы спасти кошку, угодившую в колодец). Это, по крайней мере подход, который практически невозможно фальсифицировать: какими бы ни были наши собственные способности к моральным действиям, мы всегда можем утверждать, что либо они на самом деле суть лишь проявления особого эгоизма, либо лишь случайные эпифеномены такого эгоизма; любого очевидного дисбаланса между чистым адаптационизмом и нашим жизненным опытом, почерпнутым из наших собственных моральных актов, можно избежать простым, но искусно ловким прыжком от одного объяснения к другому. Однако мне это кажется весьма неудовлетворительным. Я не могу поверить, что любая объяснительная модель действительно может быть достаточно мощной, чтобы объяснить, что она объясняет, а что – нет. Это лишь немного лучше, чем те буйные импрессионистические басни, которые эволюционная психология – френология наших дней – изобретает с целью обеспечить эволюционные обоснования для каждой наблюдаемой формы поведения, независимо от того, как бы явно они ни противоречили адаптивным императивам. Но я полагаю, что это лучшее объяснение морального желания, которое может обеспечить материалистическая картина мира: нет такого качества, как самоотверженность; и уж, во всяком случае, если и есть, то это просто случайное дополнение к более сущностному эгоизму.

В конце концов несоответствие говорит само за себя. Ни одно объяснение этического желания исключительно с точки зрения эволюционной выгоды не может в действительности выявить причину абсолютной непомерности нравственной страсти, на которую способны разумные умы, или трансцендентально «экстатическую» структуру нравственного стремления. В конце концов нужно задаться вопросом, в чем же необходимость всей этой этической иллюзии личной самоотверженности? Кого эволюция хочет обмануть? Какую пользу мы получаем от необходимости неправильно понимать свои истинные мотивы? А главное – почему мы должны иметь такие моральные ожидания от самих себя? Почему естественный отбор не сформировал у нас совершенно рациональной способности к благоразумному эгоизму сотрудничества без дополнительной стадии – без мошеннического обмана этой странной внутренней убежденности в том, что наши мотивы должны диктоваться не только корыстными интересами? Зачем нужна совесть, столь бескомпромиссная в своих требованиях, что ее нужно постоянно обманывать? В каком-то смысле все это бессмысленные вопросы – или, скорее, их смысл заключается в их способности показать, насколько противоречива по своей природе предпосылка, на которой зиждется «эгоистическое» истолкование морали. По логике, совесть невозможно обмануть таким образом. Истинный альтруизм, по крайней мере как опыт наших собственных мотиваций, часто может смешиваться с эгоизмом или самоуважением; но он не может быть полностью иллюзорным по той простой причине, что наша потребность верить в чистоту своих мотивов сама по себе доказывает, что мотивы наши действительно в какой-то очень реальной мере чисты. То есть если мы должны убедиться, что действуем из-за альтруистических импульсов, то внутри нас действительно должна быть предрасположенность к альтруизму, которую нам следует удовлетворять ради собственного спокойствия. Нам может понадобиться обмануть себя, что мы бескорыстны в своих действиях, только если мы действительно бескорыстны во многих своих моральных интенциях. Таким образом, иллюзия самоотверженности доказала бы реальность самоотверженности, по крайней мере – как руководящего идеала.

Между прочим, я не ставлю под сомнение утверждение, что наши моральные способности помогли выжить нашему виду. Конечно, помогли. Мне очень приятно думать, что в альтруизме есть большая эволюционная выгода, хотя бы потому, что это соответствует моим метафизическим убеждениям: я хочу верить, что альтруизм каким-то образом сущностно согласуется с бытием как таковым и что моральные способности полезны для видов именно потому, что они соответствуют предельной истине вещей и открывают нам метафизическую структуру реальности. Вместе с тем я знаю и то, что отсутствие альтруизма тоже имеет свои эволюционные преимущества (наш вид еще не обнаружил еще такой выживаемости, какая свойственна, скажем, весьма любезному, чуждому всякой жалости и совершенно беззаботному крокодилу). Жизнь сохраняет себя – и сохраняет себя непредвиденно разными путями. Важный вопрос не в том, является ли нравственность частью истории эволюции, а скорее в том, не могло ли нравственное чувство возникнуть в природе с самого начала. Сама его структура, даже если учесть все практические особенности, связанные с каким-либо конкретным этическим актом, заключается в неразрывной интенциональной связи субъективного сознания с Абсолютом (the absolute). Откуда такое чувство? Какой реальности оно соответствует? Как естественный отбор распознает и сохраняет столь странную конфигурацию поведенческих сил? Как может чисто физическая система причин порождать интенциональную ориентацию желания, которая внутренне направлена к трансцендентной цели, лежащей совершенно вне природы? И как получается, что организмы, «запрограммированные» на выживание, иногда проявляют себя способными на экстравагантные акты самоотречения, великодушия, доброты или любви, которые явно не могут иметь (для них или для их генов) никакого скрытого предназначения в этом мире? Вероятно, можно придумать натуралистическую сказку, которая сделает все это совершенно правдоподобным (хотя это всегда будет только сказкой). Но даже если естественный отбор породил виды с этой фантастической способностью, это означает, что он породил организмы, способные действовать в полном пренебрежении эволюционными императивами, подчиняясь конечной причине, которая не может быть заключена в замкнутой экономике материальных процессов и личных интересов. Это довольно любопытно – даже, возможно, чудесно. И должно заставить даже самых догматичных материалистов задуматься о том, не указывает ли все это на измерение реальности, которого материализм не учитывает.