Джон Морлей - Вольтер

Однако никакое изучение этой внешней стороны, этой легкости и сжатости речи не раскроет нам тайны, скрывающейся внешностью, лежащей в самом Вольтере, глаз и рука которого никогда не ошибались в надлежащем выборе всего, что соответствует данному роду прозы и поэзии. Вольтер, быть может, первый мастер в свете относительно выбора подходящих выражений; он самый резкий писатель в мире, но у него нет ни одной фразы неестественно выразительной, ни одного натянутого сравнения; он самый остроумный писатель, но у него нет ни одной строчки пошлого плутовства. И эта необычайная чуткость меры и сообразности благодаря прирожденному складу и дальнейшей работе так всецело проникала мысль Вольтера, что постоянно давала себя знать, как бы самопроизвольно, без всякого искусственного напряжения и усилия. Вольтер менее, чем кто-либо другой, заботился об академической правильности литературного языка, и между тем никто другой не достиг такой чистоты и достоинства выражений, так мало соблюдая при этом формальные правила. Интересно, что в его сочинениях совершенно отсутствует та с большим трудом достигаемая простота, в какой некоторые писатели более позднего времени находят окончательное выражение для многих своих мыслей. Та напряженная борьба, какую пережило общество после Вольтера, научила людей умерять и оценивать надлежащим образом всяческие свои предположения; она привела их к необходимости медленно следовать за истиной по крутым и извилистым тропинкам. Новые звуки поразили чувства людей, и всякой мысли пришлось иметь дело со столь сложными обстоятельствами, о каких до той поры не знали. Поэтому-то, по мере того как все лучшие писатели стремились к простоте и непосредственности, складывался и новый стиль, в котором многостороннее освещение предмета концентрировалось в какой-нибудь одной фразе. Если Вольтер не употреблял подобных концентрирующих слов и оборотов, то это указывает только на то, что мысль для него представлялась менее сложной, чем для последующего поколения. Хотя литературный язык Мильтона и Бёрка [151] Эдмунд Берк (Edmund Burke, 1729–1797), знаменитый государственный деятель и политический писатель. не боится сравнения с величайшими художниками слова во Франции, однако в Англии нет ни одного писателя, которого можно было бы поставить совершенно наряду с Вольтером. Но такого другого нет и во Франции. У Свифта, более чем у кого другого из английских писателей, многие страницы напоминают в некотором отношении Вольтера, и, вероятно, Вольтер заимствовал идею своих знаменитых повестей у автора «Гулливера», как Свифт в свою очередь идею рассказа о Бочке («Сказка бочки». – Примеч. ред. ) – из истории Меро и Энегю (т. е. истории Рима и Женевы) Фонтенеля. Свифт обладает той же точностью, изобретательностью, иронией, тем же умением говорить совершенно прямо о вещах и сохранять серьезность при самых невозможных положениях, чем отличается и Вольтер. Но Свифт часто обнаруживает свирепость и животную грубость как в мысли, так и в фразе; Вольтер же нигде не выказывает ни того, ни другого. Даже среди вольностей, какие он допускает в «Девственнице» и своих романах, он никогда не забывает относиться должным образом к французской речи. В Расине и Буало, говорит он, его всегда очаровывало их умение высказать все то, что они хотят, нисколько не нарушая при этом гармонии и чистоты языка [152]. Сфера литературной деятельности Вольтера была далеко шире той, в которой работали эти поэты; ему приходилось ступать по многим скользким местам, и тем не менее он заслуживает той же похвалы, какой он удостоил их.

К несчастью, одним из многих вредных последствий революции, для которой так много потрудился Вольтер, было то, что и в его отечестве, и в Англии эта чистота и гармония речи – вопреки примерам великих художников, живших с того времени – в общем пришли в упадок. Как во Франции, так и в Англии обыденный, вульгарный язык действительно проник в литературу и завоевал себе место на том основании, что он реален; искусственная вульгарность выдает себя за крайнюю простоту; и так как горбатый великан производит более сильное впечатление, то некоторые действительно гениальные люди, для того только, кажется, чтобы обеспечить себе славу, ударились в шарж. Одним словом, реакция против поддельного благородства стиля завела людей слишком далеко, так как реакция против прославленных начал старого строя зашла слишком далеко. В конце концов стиль, о чем каждый должен помнить, никогда не может быть чем-либо иным как только отражением идей и склада ума, – и вот когда сознание своего достоинства, как единое руководящее начало, уступило место сантиментальной любви к человечеству – часто искренней, а часто и притворной – тогда и старые способы выражения, проникнутые чувством личного достоинства, вышли из употребления. И в защиту этого переворота приводятся те аргументы, какими также, кстати, мог бы воспользоваться и Диоген, отстаивая нечистоту своей бочки против нападений доктрины чистого белья.

Следует заметить, что в то время, или же по крайней мере с того времени, когда влияние Вольтера достигло своего апогея, литература явно стремилась занять место в рядах оппозиции. В наше время литературная профессия поставлена наряду с другими занятиями, и ее представители в большинстве случаев усваивают традиционные социальные идеи времени, так точно, как усваивают их священники, юристы, врачи. Современный нам литератор играет такую же собственно роль, как древний софист, на обязанности которого лежало поддерживать, прославлять и распространять ходячие предрассудки. Быть же литератором во Франции в половине восемнадцатого столетия значило быть официальным врагом ходячих предрассудков и защищавших их в церкви и в общественных собраниях софистов. Родители прислушивались к высказываемым намерениям своего сына отправиться в Париж и заняться литературной деятельностью или же познакомиться с писателями с таким же ужасом, с каким почтенный афинянин выслушивал известие о том, что его сын стал последователем Сократа. Но да успокоятся господа классики: мы вовсе не намерены проводить во всем параллель между Сократом и Вольтером. Мы настаиваем только на том, что каждый из них был вождем в борьбе против софистов своего времени, хотя их тактика и боевые орудия существенно различались. Условия изменились, и для вождя позднейшего времени перо явилось наиболее действительным орудием; католическое духовенство завладело кафедрой и исповедальней, а его враги вооружились печатным словом.

Драматический талант Вольтера достиг наибольшего своего развития в годы его сожительства с г-жей дю Шатле, т. е. в период неутомимой его литературной деятельности, протекший между возвращением из Англии и переездом в Берлин [153] Вот годы наиболее знаменитых его трагедий: (Edipe, 1718; Brutus, 1730; Zaire, 1732; Mort de César, 1735; Alzire, 1736; Mahomet, 1741; Mérope, 1743; Sémiramis, 1748; Tancrède, 1760. . Обыкновенно считают, что он занимает то же место по отношению к Корнелю и Расину, какое занимал Еврипид по отношению к Эсхилу и Софоклу. Трудно, однако, указать иное основание, на котором держится подобная аналогия, кроме хронологического соответствия, и подобные параллели мы не можем признать особенно поучительными. В истории французской драмы Еврипида скорей уже напоминает Расин, а различия между Еврипидом и его предшественниками вовсе не те, какие существуют между Вольтером и его предшественниками. Можно указать одну только общую черту: и Вольтер, и Еврипид делали драму орудием для выражения не только страсти, но и умозрительных философских истин скептического характера, направленных к ниспровержению традиционных мнений. Но, оставляя в стороне высокое превосходство грека относительно всего, что касается глубины, страсти и трагизма замысла, надо признать, что философствование Вольтера носит гораздо более косвенный, осторожно вкрадчивый и скрытный характер сравнительно с явной сентенциозностью Еврипида. Некоторые критики, правда, настаивают, что поэтические произведения Вольтера не что иное, как ряд замаскированных памфлетов, и что его следует считать, выражаясь их языком, тенденциозным поэтом [154]. Если согласиться с этим, то придется отказаться от лучших драм Вольтера, в том числе и от «Меропы», «Семирамиды», «Танкреда», в которых самый хитроумный критик напрасно станет искать какой-либо тенденции с характером памфлета. Всегда руководившее Вольтером чувство меры предохраняло его от таких несообразностей, как церковные проповеди или академические рассуждения на драматической сцене. Если духовенство находило, например, в «Магомете» скрытое нападение на католическую религию, то это объясняется скорее тем, что поэта подозревали в неверии, чем в содержании самой пьесы. Ужас, возбужденный этой и другими драмами Вольтера, с поразительной ясностью показывает, что значение и влияние поэзии обусловливаются настолько же настроением ума слушателей, как и самим содержанием. Драмы Вольтера вели к скептицизму. Можно сказать, что уже существовало скептическое предрасположение в умах, которое публика и переносила на них; при иных же обстоятельствах так, например, если бы «Магомет» был написан в царствование Людовика XIV, то появление «Магомета» могли бы счесть за прославление католичества. Да и действительно, папа Бенедикт XIV немедленно согласился принять посвящение ему этой трагедии – искренно или нет, мы не знаем – якобы потому, что она заключает в себе косвенное прославление христианства.