Джон Морлей - Вольтер

Даже известную критику Вольтера на «Гамлета» в большинстве случаев ложно истолковывали. Он допускает появление на сцене привидений и настаивает на уместности и художественности драматического эффекта, производимого появлением тени в шекспировской пьесе. «Но я слишком далек от того, – продолжает он далее, – чтобы оправдывать трагедию «Гамлет» во всем: это грубая и варварская пьеса… Гамлет сходит с ума во втором акте, а предмет его любви – в третьем; принц убивает отца своей возлюбленной, делая вид, что убивает крысу, а героиня бросается в реку. На сцене копают могилу; могильщики с черепами в руках отпускают остроты; Гамлет отвечает на их гнусные шутки нелепостями не менее отвратительными. Гамлет, его мать, его отчим – все вместе пьют на сцене; они поют за столом, ссорятся, сражаются и убивают. Могут подумать, что это произведение есть плод фантазии пьяного дикаря. Но среди всей этой грубой беспорядочности, которая до сих пор делает английскую сцену столь нелепой и столь варварской, можно найти в «Гамлете» возвышенные места, достойные величайшего гения. Кажется, будто природа нашла какое-то наслаждение для себя в том, чтобы соединить в уме Шекспира все, что только можно вообразить, самое великое и самое могучее, со всем самым низким и самым отвратительным, к чему только грубость, лишенная остроты ума, может привести» [160] Введение к «Семирамиде». Oeuvres, V, р. 194. См. также Du T éâtre Anglais, 1761, X, р. 88.; Lettre à l’Academie Francaise, 1778, I V, p. 186. .

Если бы кто-либо ответил на то, что всякий, обладающий истинным поэтическим чутьем, согласится отдать все драмы Вольтера, когда-либо им написанные, его двадцать восемь трагедий, десяток комедий, за монолог в «Гамлете», или короля Генриха при Тевтонской битве, или «Розы, вы потеряли ваши острые шипы» («Roses, their sharp spines being done»), то он был бы прав, но это была бы та грубая правда, какая всегда весьма близка к самой утонченной лжи. Природа совершила в Англии чудо, вызвав к существованию Шекспира, точно так же, как потом она произвела новое чудо, хотя и совершенно в ином роде, во Франции, дав ей Вольтера. Но чудеса неизбежно оказывают весьма развращающее влияние; они ослабляют энергию и парализуют стремления к честному труду. Поразительное творчество гения Шекспира, при той прославленной беспечности, какой он отличался, действительно было чудом, которое погрузило сотни талантливых людей также в беспечность, но уже самую бесславную, и сделало английскую сцену посмешищем. Вполне верно, что академические правила нужны более для посредственности, чем для гения, и последнему следует, быть может, вполне предоставить идти своим путем; но первая действительно нуждается в законах и предписаниях для наиболее плодотворной деятельности, а громадное большинство даже тех, которые обладают дарованием, все-таки не больше как посредственности. В Англии предпочли приемы гения, не признающего законов, и остались с безграничным отрицанием всяких законов и при полном отсутствии гениальности. Отличительную черту старой французской трагедии составляла тщательная отделка, и этот добросовестный труд получил свое незабвенное и чрезвычайно великое признание. Когда люди, – вкус которых воспитан на традициях романтического и натуралистического искусства, или, погруженные в равнодушие и самонадеянность, вовсе ни на чем не воспитаны, – зевают над французским александрийским стихом, пусть они вспомнят, что Гете считал «Магомета» и «Танкреда» достойными своего перевода.

Знаменитый немецкий писатель, автор книги о Вольтере, говорит, что секрет французской классической драматургии кроется в том, что драма служила для развлечения двора. «Действующие лица говорят не так, как было бы согласно с их истинными чувствами, характерами и положением, но как приличествует говорить в присутствии короля и придворных; не истина, природа и красота, но этикет является непреложным законом драматического искусства» [161]. Это может отчасти объяснить, почему во Франции возродились некоторые приемы классической драмы, ее достоинство, возвышенность и строгость; но невозможно одной внешней случайностью объяснить сколько-нибудь удовлетворительно этот столь определенный и свободный от всякой подделки род драматического творчества. Корнель, Расин, Вольтер обрабатывали сюжеты своих трагедий с соблюдением строгого единства действия, полного благородства мотивов и торжественного и правильного размера стиха, потому что эти условия отвечали их умственному складу, их стремлению ко всему изящному, ясному и возвышенному, их искреннему и серьезному пониманию. Правда, они не вскрывают перед вами тех глубоких источников мысли, чувства и гармонии, которые изливаются свободной волной от прикосновения жезла Шекспира. Но и мы были не вдруг перенесены от сцены клоунов на вершину седьмого неба, откуда видны мрачные бездны, лежащие по обе стороны пути человеческой деятельности, так же хорошо, как и все прелестные и тенистые оазисы, встречающиеся на нем. Не станем только делать неосновательного предположения, что мы решаем вопрос о достоинствах старой французской драмы, ее строгой формы и размерного стиха, когда говорим об относительной глубине и широте воззрений поэтических произведений Шекспира и Вольтера, о чем впрочем серьезно не будет говорить ни один англичанин или немец. Нельзя также ожидать, чтобы столь чуждая для англичан художественная форма могла производить какое-либо глубокое впечатление. Но и вопрос не в том, должны ли англичане испытывать такое глубокое впечатление. Слишком восприимчивый Мармонтель рассказывает, как однажды во время его посещения Ферне Вольтер увел его в кабинет и предложил ему прочесть одну рукопись. Это был «Танкред», только что оконченный. Мармонтель прочел ее внимательно и весь в слезах возвратил ее автору. «Ваши слезы, – сказал Вольтер, – служат ответом на то, что мне интереснее всего было знать» [162] Mémoires de Marmontel, liv. VII–II, 245; Критика Дидро, см. его Mémoires et Oeuvres inédites, I, p. 234 (1830). О критике Д’Аламбера см. Вольтера: Oeuvres, LXXV, p. 118. . Самый суровый критик согласится, что «Танкреда» стоит прочесть. Гиббон считал это произведение блестящим и интересным [163] Decline and Fall, ch. 52, note 83. , а Гете находит его достойным перевода. В настоящее же время едва ли возможно было бы обвинить кого бы ни было в недостатке чувствительности, если бы даже все трагедии Вольтера, вместе взятые, не заставили его прослезиться, но вместе с тем нельзя также на основании этого отрицать в означенных трагедиях всякое иное достоинство, кроме пафоса.

Сравнивать автора «Заиры» и «Танкреда» с великим автором «Цинны» и «Полиевкта» мы имеем такое же право, как и сравнивать Грэя с Мильтоном. Вольтер – истинный гений безукоризненной правильности, изящества и грации, и если бы читатель пожелал дать себе отчет относительно значения подобной правильности, то он с большей пользой мог бы прочесть замечания Вольтера на некоторые из самых знаменитых драм Корнеля [164] Oeuvres, vol. X, XI. . Но по силе стиля и поэтическому значению, так же как и по богатству гармонии, напоминающему орган, Вольтер должен быть поставлен, конечно, ниже своего знаменитого предшественника. В нем вы замечаете какую-то поверхностность, проникающую всецело его драматические произведения и распространяющуюся как на идею характера и драматическое построение, так и на стих. Несомненно, мы часто встречаем и здесь серьезные и благородные строки, отличающиеся совершенством гармонии и возвышенностью чувства. Но в целом всякого поражает фатальный излишек легкости и наряду с этим роковой недостаток художественной рельефности. Плавно и легко льющийся стих нарушает силу впечатления. «Ваш друг, – писала однажды о Вольтере г-жа дю Шатле, – был немного болен, а вы знаете, что в таком состоянии он может только писать стихи» [165] De Graf gny mme. Op. cit., p. 342. . Неизвестно, имела ли маркиза в данном случае в виду александрийские стихи или те изящные куплеты, в которых Вольтер являлся большим, несравнимым мастером. Правда, «Заиру» он написал в три недели, а «Олимпию» в шесть дней, хотя относительно последней можно вполне согласиться с одним другом, который сказал Вольтеру, что ему не следовало бы на седьмой день почить от труда своего. Как бы то ни было, однако стих его трагедии звучит слишком легко для всякого, кто находится еще под свежим впечатлением торжественной гармонии и благородной красоты «Полиевкта» или же изящной серьезности «Тартюфа». Менее всего возможно сравнивать Вольтера с Расином, о двух великих трагедиях которого – «Ифигении» и «Аталии» – Вольтер сам отозвался как о пьесах, отличающихся наибольшим драматическим совершенством, какое только когда-либо было достигнуто [166].