Джон Морлей - Вольтер

Часто указывали, что римляне Вольтера представляют лишь ходульные и декламирующие фигуры, подобные фигурам, нарисованным на картинах Давида [169] Strauss D. F. Op. cit. P. 79. . Действительно, весьма вероятно, что именно театр навязал французам злосчастную идею о римлянах, как о нации, резонерствующей о свободе и убиении тиранов. Истинный же римлянин, несомненно, гораздо более походил на одного из наших ограниченных, грубых и предприимчивых шотландцев в Индии, чем на напыщенных риторов, восхищавших на театральных подмостках партер Парижа и Версаля. К несчастью, для правильного исторического понимания, Цицерон после Вергилия пользовался наибольшей известностью из всех римлян, и, таким образом, человек слова стал у новых писателей излюбленным представителем деловитых римлян.

Вольтера, конечно, это не смущало, он рассмеялся бы над идеей о необходимости изображать римлян или какие-либо иные драматические характеры с реальной правдивостью. Трагедия являлась для него искусством в высшей степени идеальным, имеющим дело с воображением. Если бы ему пришлось сравнивать ее с каким-либо другим из пластических искусств, то он остановился бы не на живописи, требующей благодаря большему разнообразию и подвижности своего материала и большего правдоподобия, но на скульптуре. Брут, Цезарь и пр., если мы отнесемся к ним как к статуям, одаренным речью, представляются нам величественными и поразительными. Мы можем оспаривать в настоящее время всеми силами нашего понимания какое бы то ни было уподобление великого искусства действия великому искусству покоя. Но разбирать произведение мы можем, только становясь временно на точку зрения той теории, которая положена в основу его. Всякое искусство держится на известном ряде условных положений, и если мы отвергаем какие-либо из них, то критиковать произведения тех, кто подчиняется им, имеем такое же право, как критиковать скульптуру на том основании, что мрамор и бронза не похожи на живое тело. В границах условий французской классической драмы римляне Вольтера – величественные и благородные фигуры.

Нововведения Вольтера не ограничивались одной только внешней стороной, одним только более решительным воспроизведением усвоенного раз содержания. До него к романтическим сюжетам относились неодобрительно, а на «Баязета» Корнеля, смотрели как на дерзкий опыт. Расин был строгий классик, и драматическим писателям приходилось обрабатывать все одни и те же древние фабулы из цикла Фивского или Троянского, как делали это греки, или как живописцы времен господства католицизма никогда не уставали рисовать два вечных изображения: Божию Матерь и Божественного Младенца. Вольтер касался и этих классических сюжетов, и если «Эдип» теряет всю глубину, изящную сдержанность и роковую мрачность греков, то «Меропа» во всяком случае дышит трагизмом и изяществом. Но вечно работающий ум Вольтера брался за сюжеты, от которых Расин содрогнулся бы, и черпал материал для драм из жизни всякой страны. «Китайская Сирота» знакомит нас с Китаем и Чингизханом, «Магомет» – с Аравией и ее пророком, «Танкред» – с Сицилией. В «Зюлиме» мы среди мавров, в «Алзире» – среди перувианцев. Это нарушающее все прежние правила расширение сферы сюжетов указывало на общее и весьма важное расширение интересов, которым отличалось то время и которое привело вскоре к размышлениям о контрастах между условиями жизни Франции и воображаемым счастьем и благородством обитателей диких стран, – контрастах, так сильно содействовавших пробуждению непреодолимого стремления к переменам. Гордые скифы Вольтера, его великодушные перувианцы и прочее, вместе с другими влияниями подготовили переход к крайнему космополитизму, возбудили страстное стремление к вере в одинаковую способность человеческой натуры к совершенствованию независимо от религиозных или общественных форм, имеющих случайный характер. Конечным результатом этого сначала явилось неудержимое влечение к социальному равенству и упадок доверия к особенной святости католической религии, а затем возникновение злополучных и вызвавших широкое сочувствие освободительных стремлений революции и появление красноречивых защитников интересов человечества.

Многих поражает, что Вольтер при всей удивительной остроте своего ума был таким плохим комиком. Конечно, в наше время никто из тех, кто ценит время так, как ценил его Вольтер, не стал бы тратить многие часы на подобные произведения. Всех комедий Вольтер написал около дюжины, и мы можем только утешить себя мыслью, что он писал их очень быстро. В комедиях этих вы встречаете чрезвычайно живые строки; но в целом самое большее, что они, поставленные на сцене, могут вызвать – это суетливое оживление, веселость; общий тон их подходит более к фарсу, чем к комедии; интрига, если и не так слаба, как у Мольера, зато слишком натянута; а характеры почти все задуманы в чрезвычайно сдержанном, умеренном тоне. В одной из комедий «Отец-казначей» («Le Dépositaire») – поэт изобразил престарелую покровительницу своей юности, но необходимость отнестись уважительно к господствовавшим понятиям о приличии помешала ему создать великий характер даже из столь поразительной фигуры, как Нинон де Ланкло. «Жеманница» («La Prude») есть переделка «Простака» («Plaindealer») Уичерлея, и в отношении силы, одушевления и неподдельного комизма стоит гораздо ниже своего удивительного оригинала. «Болтун» («L’Indiscret») – блестящая и небрежная безделка; «Шотландка» («L’Ecossaise») – лишь язвительное нападение на Фрерона, а «Блудный сын» («L’Enfant Produgue»), хотя и стоил много труда автору, совсем лишен теплоты чувства и драматизма. Самая живая из всех комедий – «Рассудительная женщина» («La Femme qui a raison»); содержание ее составляет интрига, она занимательна и в чтении и должна быть превосходна на сцене. Впрочем, и эта комедия отличается чрезвычайно легким характером и подобно другим впадает в фарс.

Для того чтобы понять и не удивляться этой сравнительной неудовлетворительности комедий Вольтера, необходимо иметь в виду, что всякая действительно великая комедия требует громадной сосредоточенности чувства и большой глубины взгляда, что как в самой жизни, так и в уме писателя комизм весьма близко соприкасается с мрачным трагизмом. Автор «Мещанина во дворянстве» («Bourgeois Gentilhomme») и «Скупца» («L’Avare») был в то же время и творцом «Мизантропа» («Misantrope»), этой удивительной пьесы, где при отсутствии плана, фабулы или интриги мы видим перед собой великосветскую жизнь, мужчин и дам, разъезжающих с визитами, говорящих и выслушивающих комплименты, рассуждающих о делах с полным легкомыслием, движущихся взад и вперед с тысячью своих ничтожных забот и волнений, – и среди них какую-то странную, неуклюжую, с грубым голосом, мрачную фигуру, одиноко с леденящей реальностью совершающую свой путь среди этих резвых и шаловливых теней. Вольтер слишком горячо принимал к сердцу интересы света, по своему темпераменту был слишком отзывчив, восприимчив и общителен, а потому даже в воображении не мог представить себя вне этого обыденного круга.