Джон Морлей - Вольтер

Если, говорит Кондорсе, полезно осмеивать суеверие в глазах людей, преданных удовольствиям и обреченных благодаря именно недостатку самообладания, делающего удовольствия для них привлекательными, стать с течением времени несчастными жертвами или зловредными орудиями в руках того же подлого тирана человечества; если притворная строгость нравов или чрезмерное значение, придаваемое непорочности, служит только на пользу лицемерам, которые, прикрываясь маской целомудрия, получают возможность отрешиться от всяких добродетелей и скрывать под священным покрывалом самые губительные для общества пороки, жестокосердие и нетерпимость; если мы, приучая людей считать за большое преступление погрешности, в которые впадают даже почтенные и добросовестные люди, тем самым и над чистейшими людскими помыслами устанавливаем авторитет опасной касты, которая, стремясь управлять всем на земле и вносить всюду смуту, признала самое себя единственной толковательницей небесного правосудия; в таком случае мы должны видеть в авторе «Девственницы» только лишь врага лицемерия и суеверия» [175].

Из этого можно составить себе ясное понятие о всей бесконечной низости клерикальной системы, которая могла внушать людям с таким неподдельно благородным характером, как Кондорсе, столь сильную ненависть, что они теряли даже способность видеть крайний софизм подобной защиты. Приведем хотя бы одно из многих возражений, уничтожающее ее совершенно. Главное условие производительной жизни – общественность, а эта общественность означает несколько более чем простую совокупность человеческих отношений. Наше единство состоит отнюдь не в непрерывных исторических сплетениях, а в органически нравственной солидарности человеческих интересов. Благодаря этому-то жизнь, несмотря на чрезвычайную краткость ее, является для нас как нечто дельное, вместо того чтобы представляться каким-то узлом случайно связанных нитей. А отсюда все то, что разжигает праздные аппетиты и потворствует им, не является ли силой, влекущей человека к самоугождению и к пренебрежению обязанностями по отношению к другим, т. е. силой разложения и разъединения? Самая вредная церковь, какая когда-либо оскверняла имя и идею религии, не может быть так губительна для общества, как то учение, которое систематически ослабляет деятельный конт роль человека над самим собой, имеющий будто бы мало значения для благоденствия. Защитники «Девственницы» раскрывают доктрину индивидуализма в одном из ее наихудших видов. «Ваше доказательство, что это действительно наилучший из возможных миров, превосходно, – говорит Кандид в своем знаменитом заключительном слове, – но мы должны возделывать свой сад». Тот же принцип исключительной заботы о себе, взятый по отношению к чувственным удовольствиям, считался достаточным аргументом в защиту распущенности нравов. В первом фазисе своего развития этот принцип разрушает государство, во втором – семью.

Легче понять презрение Вольтера к средневековому суеверию относительно чистоты нравов, чем отсутствие в нем уважения к освободительнице Франции. Объяснения этому последнему следует искать в том убеждении, которое имело такую силу для самого Вольтера и которое он запечатлел в такой степени в умах других, именно в убеждении, что деятельность невежественных и грубых времен не могла заключать в себе никакого жизненного значения. Прогресс, с его точки зрения, составляло развитие искусства и знания, а немая, или же не выраженная в терминах разума, героическая деятельность являлась для восемнадцатого столетия и для Вольтера, по крайней мере, в такой же степени, как и для всякого другого из руководителей этого столетия, простым проявлением варварской энергии. Так, например, в области изящного искусства Вольтер воздавал холодные и скупые похвалы Гомеру, тогда как его удивление пред образованностью и утонченностью Вергилия не имело границ. Первый был певцом грубых времен, в то время как с именем второго связывается представление о блестящем и литературном веке. Самоотвержение, развившееся на почве мистицизма и галлюцинаций в условиях грубой и неразумной жизни, сопровождаемое «невежеством, зверством, видениями», не представлялось в глазах поэта осененным светлым ореолом; он не видел никакого благородства там, где он не находил ясного понимания, и все свои лучшие надежды он основывал на том, что подобного рода условия и все, что напоминает эпоху Иоанны д’Арк, отодвинулось благодаря времени и цивилизации на далекое расстояние от эпохи, ему современной. Передовые люди восемнадцатого столетия относились так же презрительно к Жанне д’Арк всякий раз, когда им приходилось вспомнить о ней, как они относились и к готической архитектуре; причина и в том и в другом случае была одна и та же. «Когда, – говорит Вольтер в одном месте, – искусства начали возрождаться, они явились на свет в стиле готов и вандалов; к несчастью, все, что осталось нам от архитектуры и скульптуры этих времен, есть именно фантастическая смесь грубости и филигранной работы» [176] Essai sur Poésie epique. Oeuvres, XIII, p. 474. . Даже Тюрго, указывая, как дороги для всякого любящего сердца эти готические здания, предназначенные для бедняков и сирот, сожалел о их грубой для тонкого понимания архитектуре [177] Oeuvres, II, p. 591. . Подобные личности, как Жанна д’Арк, относятся к области того же грубого и фантастического, и уважение к ним свидетельствовало бы об уважении к средним векам, что считалось изменой новому времени. Люди презирали Жанну д’Арк за то же, за что они презирали величие и красоту церковного собора в Реймсе, где она привела свое дело к желанному концу, или же исполненное величия изящество и симметрию церкви Св. Овена, в виду которой она приняла свой ужасный конец.

Генрих IV представлялся в глазах Вольтера героем на том лишь основании, что он первый из великих людей отличался терпимостью и беспристрастием. «Генриада» имеет важное значение только в том отношении, что она популяризовала ее героя и таким образом содействовала быстро возраставшим общест венным тенденциям, становившимся все в более и более глубокое противоречие с политикой Нантского эдикта. Царствование Людовика XIV затмило всех прежних монархов, и французский король, обнаруживший самое сердечное и самое благородное участие к благоденствию своих подданных, какое было проявлено когда-нибудь кем-либо из монархов, оставался забытым, пока не прославил его Вольтер. И действительно, подвиги Генриха были столь славны и так близко затрагивали современные вопросы, что его по справедливости можно было сделать героем эпической поэмы. «Вольтеру никогда не удалось бы, – совершенно верно замечает Юм, – выбрать для эпической поэмы более правдивой истории; никакой вымысел не может возбуждать такого интереса, как подлинная история и действительные события из единственной в своем роде жизни Генриха IV» [178] Бертон. Жизнь Давида Юма. ( Burton J. H. Life of David Hume, II, p. 440). . Впрочем, едва ли стоит входить в рассмотрение этих общих соображений относительно удачного выбора сюжета. Но как могла истинно великая эпопея появиться в этом веке или зародиться в таком критическом, реалистическом и полемическом уме? Длинные повествования о героических подвигах в живых, образных и, что всего труднее, искренно выливающихся стихах даются только людям с неослабевающим поэтическим вдохновением, с более сильным, непосредственным, более тонким и естественным чувством, чем все это было возможно в то время, когда приходилось прибегать к низким уловкам, когда общественная деятельность была бесцельна, а сознание личного достоинства попрано. Виргилий вдохновлялся величием воссоединенной империи, Тассо – героическим походом христианства против притеснителей, неверных, Мильтон – благородным увлечением, борьбой за общественные права. Но возможно ли ожидать продолжительного и горячего вдохновения от человека, желающего стать придворным и брошенного в Бастилию за то, что он искал удовлетворения от знатного дворянина, который приказал своим лакеям отколотить его палками? Сверх того эпическая поэма из всех форм поэтических произведений требует наиболее сосредоточенной глубины, а Вольтер обладал слишком любознательным и слишком подвижным умом, чтобы быть способным к таковой сосредоточенности.