Джон Морлей - Вольтер

Изучающие историю и биографии с детски наивной, самоуверенной, предвзятой мыслью, что великие дела, завершающие стадию мирового прогресса, непременно выпадают на долю тех, кого мы называем солью земли, едва ли в состоянии связать в своем уме представление о начале великого, ясно обозначавшегося современного движения с именами двух людей, которые слагали вместе стихи и ссорились между собой в Берлине в течение двух с половиной лет в средине восемнадцатого столетия. Трудно представить себе, каким образом старый государственный порядок, со всеми воспоминаниями о его неподдельном энтузиазме, дикой храбрости и суровом стремлении к идеалу, мог в конце концов исчезнуть в хаосе, для которого он уже перезрел, от толчка какого-нибудь архициника. Трудно также представить себе, что католичество, это извращенное воспроизведение чистейшей религии, и впервые воспринятой благороднейшими и святейшими из иудеев, получило первый и самый жестокий удар от человека, который пользовался услугами иудея, для того чтобы выманивать деньги у христиан. Но тем не менее факт остается фактом: этой удивительной паре предстояло совершить громадное дело, и она совершила его.

Основатель величия Пруссии, если только мы можем признавать за основателя одного из членов этого деятельного, обладающего ясным пониманием и проницательностью царствующего дома, предпочтительно перед другими не представляет ничего привлекательного для тех, кто требует непременного условия для своих чувств, чтобы герой обладал или непорочностью, или чувствительностью, или благородством, или рыцарской честью, или глубокой любовью к человечеству. Быстрота соображения и необычайная сила воли Фридриха, его административные способности, военный талант в достаточной степени удивляют и поражают нас; по своему же нравственному характеру, по своим отношениям к людям, будь то мужчины, или женщины, по своим верованиям, своим идеям об истине и красоте он принадлежит к слишком знакомому нам типу людей. В юности он обладал до некоторой степени чувствительностью, которую более кроткое обхождение могло бы укоренить и отчасти даже сделать более глубокой, но удивительно грубое обращение отца, вызванное мирными склонностями и легкомысленными симпатиями сына, обратило с течением времени эту чувствительность в самый крайний и грубый цинизм, какой только известен людям. Никакой человек не бывает таким грубым и бесчувственным циником, как тот, который обладал некогда чувствительностью, так как сознание, что в более ранние дни жизни душа его была открыта для благородных чувств, убеждает его, что в перемене его отношений к окружающему следует винить людскую низость, вовремя познанную им, к счастью для себя.

Истинная чувствительность, вытекающая из естественного источника – искреннего и неэгоистического чувства, не может быть ни извращена, ни подавлена. Отзывчивость же Фридриха в самом лучшем случае была скорее чувствительностью литератора и эстетика, чем гуманиста, преданного общему благу. Он был чуток к требованиям вкуса и хорошей речи, но факты действительной жизни, различные проявления красоты и нежности, жестокости и страдания, которые постоянно возбуждают чувствительную натуру, непосредственно не доходили до глубины его сознания. Одним словом, Фридрих обладал условной чувствительностью во вкусе французской литературы того времени; почти безвредная в людях обиженных природой и изливающих свое чувство в плохих романсах да скверных стихах, подобная чувствительность становится истинным бичом в абсолютном монархе, имеющем в своем распоряжении самую совершенную армию, пробуждая в его душе презрение к человечеству.

О Фридрихе постоянно говорят как о типическом представителе своего века; в действительности же он находился в течение всей своей жизни в открытой оппозиции к своему веку и именно – наиболее существенным стремлениям его. Не было такой эпохи в истории человечества, когда бы передовые люди относились с такой верой и возлагали такие надежды на добродетель человечества, и вместе с тем никогда не было такого выдающегося человека, который бы презирал человечество так глубоко и так искренно, как презирал его Фридрих.

Само собой понятно, как следует относиться к человеку, который пишет трогательное и чувствительное письмо своему другу, соболезнуя о смерти его жены и в тот же самый день сочиняет эпиграмму на покойницу [190], который находит в дружбе удовольствие только тогда, когда она дает ему возможность оскорблять человека, обычные шутки которого отличаются злобой, насмешкой и жестокостью. Прочтите о проделках Фридриха над д’Аржаном или Польнитцем, и вы поймете всю правоту Вольтера, заклеймившего его кличкой того злого животного, которого Фридрих держал в своем саду. Фридрих подарил д’Аржану дом; но последний, придя туда, нашел, что стены подаренного дома были украшены картинами самого неприличного и унизительного характера, представляющих разные эпизоды из жизни д’Аржана. Это образец деликатного обращения Фридриха с теми, кого он чтил своей дружбой. Правда, что, кроме Вольтера и Мопертюи, большинство французских философов, которых Фридрих соблазнял поселиться в Берлине, не слишком были чутки к тем грубым шуткам капрала, каким они здесь подвергались. Но это еще раз указывает на то, каков должен быть человек, в котором нет настолько чувства собственного достоинства, чтобы прогнать от себя прочь бесстыдных и низких компаньонов. Такой человек или охотник до паразитов, чего о Фридрихе нельзя сказать, или же самый отвратительный циник, находящий удовольствие во всяком безрассудстве и разврате, которые убеждают его лишь в том, что он вправе презирать «проклятый род людской».

Чтобы получить право презирать человечество, Фридриху не было никакой надобности призывать из Франции самых недостойных вольнодумцев, людей, подобных д’Аржану, ла Метри, де Праду, – столь же мало привлекательных и по своей жизни, и своим доктринам, как какой-нибудь монах или женевский проповедник. Каждый, желающий знать, какими душевными качествами отличается этот великий преобразователь Европы в политическом отношении, пусть обратится только к одному из эпизодов Клейн-Шнеллендорфского дела в 1741 году. Заключенный Фридрихом формальный союз с Францией, которым он был еще связан, не помешал ему вступить в тайные сношения с венгерской королевой, чтобы прикрыть ловко затеянные враждебные действия. Если даже, как утверждает один знаменитый защитник прусского короля, это в некотором роде извинительно ввиду того, что и Франция, и Австрия – обе допускали в игре поддельные кости, а потому и третий игрок в этой партии, защищая себя, поневоле принужден был показать всю свою ловкость в подобного рода хитростях, то и тогда все же таки ничем нельзя оправдать самодовлеющую низость Фридриха, внушившего австрийскому генералу план наиболее удачного нападения на французов, которые были в то время его союзниками [191] Карлейль. История Фридриха, кн. XIII гл. 5. ( Carlyle T. History of Frederick, bk. XIII, ch. 5). . И это ведь не кто иной, как автор защитительной речи о нравственности в политических делах, прозванный Анти-Макиавелли, сочинение которого за год до этого было пересмотрено с целью издания Вольтером, употребившим все усилия, чтобы помешать выходу его в свет. Впрочем, сам Фридрих вот как любезно отзывался о своем новом госте и старом приятеле: «У него все уловки обезьяны; но я не подам вида, что замечаю это, – он мне нужен для изучения французского стиля. Иногда можно научиться хорошему и от негодяя: я нуждаюсь в нем из-за его стиля; какое же мне дело до его нравственности?» Итак, верховный правитель государства может иметь привычки самого грубого капрала, нравственность самого бесстыдного циника и в то же время верный глаз, чтобы различать силы, двигающие вперед человечество, и твердую руку, чтобы управлять ими.