Джон Морлей - Вольтер

Но существует, однако, по данному вопросу и другая, совершенно отличная от этой, точка зрения. Согласно ей вы не можете быть уверены в том, что движение социального прогресса должно выражаться в возвращении к старому типу общежития, к старым образцам. Подобная уверенность предполагала бы или поспешное заключение, что будто бы общественные формы все уже испробованы, или же неосновательное утверждение, что настоящая переходная форма представляет большую опасность для устойчивости цивилизации, а потому переход к какому бы то ни было прочному порядку лучше, чем долговременное подчинение такому общественному строю, который, до этой теории, едва ли стоит выше социальных условий существования бедуинов Аравии. Не лучше ли и не благоразумнее ли воздержаться от переустройства общества по такому или иному данному типу и терпеливо вести вперед свою работу, руководясь единственным принципом, который можно утверждать с полной достоверностью; именно, что только настойчивое развитие умственных способностей и свободное, открытое исследование всего того, чего может коснуться наш разум, и есть единственно несомненное средство не сбиться с самого верного и ближайшего пути в деле различных усовершенствований, к каким только человек по своей природе способен и какие только возможны для общественных отношений. Нет никакого основания предполагать, что подобное неизменное стремление к возможно плодотворной и разнообразной деятельности каждого индивидуального ума должно непременно вести к сосредоточению энергии на достижении личных целей. Так как ничему так ясно, ничему так неизменно не научает нас свободный разум, как тому, что одинокий человек беспомощен, что всякое антисоциальное действие или чувство стремится разрушить те коллективные усилия, которым мы обязаны всецело и, самое главное, что самая эта коллективность надежнее всего обеспечена правильным воспитанием стремлений и симпатий. Никакая организация, каков бы ни был тип ее и какой бы степени совершенства она ни достигла, не может дать больше этого; не должны ли поэтому все те, кто главной своей задачей ставит общество и на него возлагает лучшие свои надежды, стремиться к тому, чтобы укоренить эту истину в уме каждого человека. Если этого нет, то нет никакой гарантии для вашей возвышенной организации, а если есть, то вы имеете все. Только при распространении такого убеждения и ввиду всеподавляющего сознания непреложности общественных условий можно надеяться, что эгоистическая энергия в сфере промышленной деятельности проникнется истинно моральными и социальными чувствами.

С этой точки зрения насильственный переворот, произведенный Семилетней войной, можно по справедливости считать действительным шагом, прогрессивным шагом вперед. Предположение, что старому типу общественных отношений, в каком бы новом виде он ни представлялся, предназначено возродиться, не имеет в такой же мере разумной достоверности, в какой несомненно было полезно помешать феодальному и иезуитскому правительству – подобно правительству Австрии – стать все тормозящей силой в Европе, а иезуитскому правительству, подобному правительству Франции, – создать такого же рода тормоз в Америке. Окончательное завоевание Америки протестантизмом и решительное утверждение могущества Пруссии, будучи громадным выигрышем в деле общечеловеческого развития, имели, конечно, и свои темные стороны. История не представляет одних чистых, простых итогов, и нетрудно отметить те вредные последствия, какие имела эта победа северных сил. В меньшей степени, чем кто-либо другой, автор настоящей книги склонен считать прусскую политическую систему Фридриха или же политическую систему торговой Англии и ее западных колоний за вполне законченные нормальные типы общественного устройства; но в то время на выбор представлялась еще только третья система – это система иезуитов, торжество которой было бы злом несравненно худшим, чем торжество какой-нибудь из первых двух.

Даже люди, признающие за иезуитами право на уважение, – ввиду того, что вначале иезуиты служили весьма полезному делу и честно пользовались духовной властью, выпавшей из рук пап, которые злополучно вмешались в светские дела, даже и эти люди не отрицают, что по прошествии двух поколений иезуиты стали опасным тормозом для европейского прогресса. И действительно, не подлежит никакому сомнению, что иезуиты внесли с собой самый зловредный элемент, какой когда-либо имел место в течение всей европейской истории, так как влияние их держалось на систематическом компромиссе с нравственной развращенностью. Лишь только иезуиты успели захватить в свои руки власть в католических странах, как обнаружилось, что предполагаемая их сила вовсе не была силой в смысле нравственного авторитета и что единственное условие, при котором они могут сохранить необходимое для них уважение и политический авторитет, состоит в потворстве с их стороны нравственному разврату. Они держали в своих руках дело народного образования, а как исповедники, перед которыми раскрывались все тайны, овладели самыми скрытыми пружинами придворной жизни. И они не встречали никакой противодействующей силы, так как масса народная была безгласна, невежественна и подавлена. Что бы мы ни думали о необходимости духовной власти, но влияние иезуитов в половине восемнадцатого столетия вело, во всяком случае, к разрушению самых основ цивилизации. Оно было по истине гнусно («infamous»). И это влияние было окончательно и решительно уничтожено соединенными усилиями Англии и Пруссии, что может казаться на первый взгляд совершенной случайностью. Действительно, торжество двух северных государств неизбежно дискредитировало иезуитов с их интригами при версальском и иных дворах и разрушило те представления о их политическом и материальном значении, которые до тех пор заменяли для них отсутствие нравственного авторитета.

Мир, заключенный в 1763 году, имел важные территориальные последствия. По парижскому договору между Францией, Англией и Испанией за Великобританией были признаны права на ее владения по ту сторону Атлантического океана. По договору Губертсбургскому между Австрией, Пруссией и Саксонией Пруссия обеспечила себе положение независимого государства в Европе. Все это имело большое значение. Но роковой удар, нанесенный могущественной иезуитской организации, имел еще более важное значение. Это самая серьезная сторона тех же самых событий. Непосредственные причины, обусловливавшие это поражение, были неодинаковы в разных странах и вытекали из различных внешних обстоятельств, но бессилие дворов австрийского и французского было единственным условием, при котором все эти причины могли иметь свое место. На следующий же год, после договоров Парижского и Губертсбургского, общество Иисуса было уничтожено во Франции, а собственность его конфискована. Три года спустя оно было изгнано из Испании. Через десять лет после мира 1763 года оно было упразднено добродетельным Климентом XIV. В Канаде, где орден пользовался чрезвычайным могуществом [197], его власть тоже исчезла, а вместе с ней исчезла и возможность распространения и укрепления в северной половине Нового Света тех идей политического абсолютизма и теологической казуистики, которые были так разрушительны для Старого. Каковы бы ни были случайные обстоятельства, ускорившие катастрофу, но собственно две главные причины вызвали ее – это переворот в идеях и переворот в распределениях материальной силы и значения государств. А если это так, если такое истолкование этого кризиса верно, то отсюда достаточно ясно видно уже, до какой степени Вольтер и Фридрих – в то самое время, когда они считали друг друга только сотоварищами в занятиях поэзией – были в действительности, сами того не сознавая, сотрудниками в несравненно более великом деле. В то время, когда война подходила к концу, Фридриху, по всем вероятностям, удалось избежать тех бедствий, которые едва было не привели его королевство и его самого к окончательной гибели. Вольтер писал Д’Аламберу: «Что касается Люка (прозвище, данное прусскому королю по имени обезьяны, имевшей привычку кусаться), то, несмотря на все нерасположение, которое я должен чувствовать к нему, признаюсь вам, как мыслящий человек и француз, я от души рад, что некий царствующий дом, пользующийся известностью самого благочестивого, не поглотил Германии, и что иезуиты не творят исповеди в Берлине. Суеверие чрезвычайно могущественно на Дунае». На это Д’Аламбер отвечал, что он вполне соглашается с тем, что торжество Фридриха – благо для Франции и для философии. «Эти австрийцы – наглые капуцины; я охотно желал бы, чтобы они были уничтожены вместе с суеверием, которому они покровительствуют» [198]. Таков именно и был конец.