Джон Морлей - Вольтер

Было бы большим заблуждением предполагать, что Фридрих имел в виду вполне сознательно и определенно конечные результаты своей политики. Подобная обдуманность, как свидетельство понимания конечной цели деятельности, приписываемая правителям, духовным сановникам, поэтам, есть в большинстве случаев вымысел философов. Фридрих ровно ничего не думал о складе европейских обществ в двадцатом столетии. Он ограничивал свои стремления только тем, чтобы сделать Пруссию сильным и независимым государством, и много не задумывался – и даже вовсе не задумывался – над тем влиянием, какое сильная и независимая Пруссия может в конце концов оказать на развитие идеи и распределение общественных сил в деле западноевропейской цивилизации.

Мы были бы приведены к ложному пониманию истории и всех условий политической деятельности и развития наций, если бы стали приписывать государственным людям подобную проницательность и подобное глубокое понимание последствий своей деятельности: связать эти последствия в одно целое при известном умении могут только люди последующего поколения, обладающие более полным знанием. «Судьба, к мудрости которой я питаю величайшее почтение, часто пользуется случаем как орудием для своего проявления, совершенно независимым от чьего-либо руководства» [199] Из Гете. . И великий правитель, зная это, воздерживается брать на себя роль судьбы, но медленно, ощупывая свой путь на каждом шагу, продвигается вперед. Его компас показывает верно только на весьма близкое расстояние, и на его карте нанесены знаки не для дальнего плавания. Сделать Пруссию сильной – вот была главная задача в жизни Фридриха. Поэтому-то, хотя в действительности его политика вела к уничтожению Австрийского дома, он не задумался в 1741 году предложить, какую только мог, помощь Марии Терезии против всех прочих клятвопреступников, нарушителей знаменитой Прагматической Санкции. Затем, еще до начала Семилетней войны, он искал союза с Францией, но, к счастью для Европы, Каунитц и Мария Терезия успели предупредить его и обеспечили за собой содействие этой слепо и скверно руководимой силы и тем принудили его вступить в союз с Великобританией. И так случай, в конце концов, совершил дело судьбы.

Нам могут заметить, что такой взгляд на деятельность великих мировых сил подрывает уважение и чувство благодарности к знаменитым людям, которые являются просто лишь слепым орудием случая и судьбы. Какое же значение может иметь почитание героев, если герой в конце концов только отчасти знает, куда он идет, и если те подвиги, которые сослужили такую великую службу, не были сознательно направлены к данной цели? На это можно только ответить, что история вовсе не обязана рисовать нам героев или приводить непременно оценку сложного ряда событий в связь с поклонением перед тем или иным виновником их. Ибо такое поклонение, если оно только разумно, требует от поклоняющихся полного знания глубочайших и сокровеннейших стремлений и побуждений, какими руководились их герои; но едва ли мы можем питать надежду на достижение такого полного и достоверного знания относительно тех людей, которые силой обстоятельств поставлены на возвышенный пьедестал. Притом следует иметь в виду, что история нисколько не теряет своего интереса, если ее не искажают и не превращают в новую гагиографию.

Равным образом ничем нельзя оправдать мнение, что будто бы Фридрих имел сознательное представление о новом типе монархии, необходимом для Европы в переходную эпоху разрушения старых систем. Повторяем: он заботился о своей стране, и только о ней одной, когда принимал те мудрые меры внутреннего правления, которые историки так несправедливо и так ребячески поставили на второе место после его военных подвигов, как будто гражданская деятельность от 1763 года – времени заключения мира – и по 1786 год, т. е. по год смерти Фридриха, не была в такой же степени замечательна сама по себе и по своим результатам, как и военная деятельность от 1740 до 1763 года. Люди, одаренные величайшими государственными способностями, подобно Ришелье, Кромвелю или Фридриху, обнаруживают какое-то инстинктивное стремление к прочному порядку и правильной администрации. Они настаивают на этом просто в силу своего инстинкта независимо от того, как повлияет это на счастье их подданных, на их основную политику и ход дел вообще. Если бы Фридрих пользовался своей громадной властью в высокоцивилизованной стране, он все равно стремился бы проявить свою волю и направить администрацию по тому же пути, определяемому исключительно этим его инстинктом, и результаты оказались бы в этом случае настолько же пагубны, насколько они были благодетельны в такой отсталой и полуварварской стране, какой была в то время Пруссия. Стремление к подобному образцовому внутреннему устройству вытекало из той же простой идеи, какой он руководился в своей внешней политике. Фридрих имел в виду создать нацию, и в этом деле достижение материальной независимости перед лицом Австрии и России имело не более значения, чем установление главных основ внутренней жизни народа, равных для всех законов, справедливой администрации, бережливости в деле финансов и содействие развивающейся промышленности. История разных правлений не знает ничего подобного этим заслугам Фридриха, который восстановил так быстро порядок и благосостояние после ужасного разорения, бывшего результатом злополучной Семилетней войны. Он имел более основания гордиться, как и сам это сознавал, тем, что ему удалось восстановить порядок среди общественного хао са, чем Росбахской или Лейтенской победой. Кроме того, он никогда не забывал истины, которую каждому государственному человеку следовало бы выжечь огненными буквами в сердце своем: «Я должен быть покровителем бедных».

Для того чтобы признать заслуги Фридриха в деле внутреннего управления, нет никакой необходимости прибегать к помощи какой-либо общей истории о государстве; напротив, так как они имеют особый специальный характер, то их следует и обсуждать, принимая в расчет те особые, специальные обстоятельства, при которых они имели место. Мы можем, не колеблясь, утверждать, что раз социальное положение нации требует в известной степени вмешательства деятельного правительства, то желательно, чтобы в такой именно степени и правители, призванные к власти, обладали типичными способностями Фридриха, чтобы они были способны допускать полную свободу мысли и вместе с тем проявлять со всей энергией свою власть на защиту всей нации против отдельных классов. Идет ли речь об американцах, гордящихся тем, что они не нуждаются ни в каком правительстве, или о Великобритании, где неимущие классы, влачащие жалкую жизнь под двойным гнетом – алчности и бездушного недомыслия имущих, громко взывают к правосудию, – это все равно.