Джон Морлей - Вольтер

Кроме Вольтера, из действительных французских знаменитостей один только Д’Аламбер постоянно обращал внимание Фридриха на свои произведения. Сравнивая письма Фридриха к этим двум замечательным людям, приходишь даже к убеждению, что он относился с особенной серьезностью и уважением к Д’Аламберу, чем никогда не отличались его отношения к Вольтеру, не считая пылких увлечений юношеской поры. Французские писатели и те из английских, которые на веру приняли их слова, конечно, несколько преувеличили удивление Фридриха к Франции. «Ваша нация, – писал однажды Фридрих Вольтеру, – самая непоследовательная во всей Европе. Она отличается блестящим умом, но вместе с тем вовсе не обладает постоянством в своих идеях; этот недостаток, как кажется, дает о себе знать в течение всей ее истории и действительно составляет ее неизгладимую характерную особенность. Как на единственное исключение в длинном ряду царствований, можно указать только на немногие годы правления Людовика XIV. Царствование Генриха IV не было ни достаточно спокойно, ни достаточно продолжительно, чтобы можно было и его принять в расчет. Во время правления Ришелье мы замечаем некоторое постоянство в намерениях и некоторую энергию в их выполнении; но, по истине говоря, это были необычайно короткие эпохи мудрости в почти сплошной хронике безумия. Далее, Франция могла произвести людей подобных Декарту, Мальбраншу, но не дала ни Лейбницов, ни Локков, ни Ньютонов. С другой стороны, по части вкуса вы превосходите все другие нации, и я, конечно, всегда стану под ваше знамя во всем, что касается тонкости вкуса, истинного, добросовестного понимания действительных красот в отличие от кажущихся. Это имеет громадное значение для изящной литературы; но это еще не все» [205] Oeuvres, LXXIII, p. 836. . Фридрих, однако, никогда не мог выносить даже малейшего намека на то, что он не является истинным французом в области изящной литературы. Статья о Пруссии в Энциклопедии была полна самых лестных похвал его военной и административной деятельности и заключала в себе даже умеренное восхваление его литературных произведений, но Дидро, автор этой части статьи, деликатно намекнул, что если бы год или два тому назад случилось пребывание в предместье Сент-Оноре, то оно, вероятно, очистило бы от берлинского песка эту удивительную флейту, терявшую от его зерен чистоту своего звука. Фридрих, раньше ревностно читавший Энциклопедию, с тех пор уже никогда не раскрывал ее.

Мы можем составить себе понятие о характере Вольтера, не погружаясь в грязный омут скандалов, которые словно громадные грибы вырастали во время его пребывания в Берлине. Какая надобность напоминать о том, что Фридрих сравнивал своего знаменитого гостя с лимоном, который выбрасывают вон, когда выжмут из него весь сок? Или о том, как Вольтер, в свою очередь, иронически жаловался на то, что его знаменитый хозяин, царственные стихи которого ему приходилось исправлять, принуждает его стирать свое грязное белье? Или же, еще того хуже, называл Фридриха помесью Юлия Цезаря с аббатом Котеном [206] Шарль Котен (Charles Cotin, 1604–1682), плохой поэт и проповедник, член французской академии, осмеянный Мольером под именем Триссотена. . Нет также никакой нужды входить в разбор рассказов, подозрительных измышлений берлинского злорадства – о том, как Фридрих перестал выдавать своему гостю сахар и шоколад, или о том, как Вольтер прикарманивал свечные огарки у своего хозяина. Достаточно знать, что король и поэт постепенно утрачивали свои иллюзии и забывали, что жизнь, с одной стороны, слишком коротка, а с другой – слишком драгоценна, чтобы тратить ее на бесплодные попытки показать, что иллюзия есть нечто другое, чем иллюзия. Вольтер, как дитя, восхищался своим золотым ключом, своей звездой и возможностью ужинать в качестве задушевного друга с королем, выигравшим пять битв. Его жизнь в одно и то же время была свободна и наполнена делами, а это два условия для счастливого существования. Он прилежно работал над своим «Веком Людовика XIV», развлекался театром, придворными увеселениями, среди приветливых королев, обворожительных принцесс и изящных фрейлин. Но он никак не мог забыть услужливо переданных ему слов Фридриха о выжатом лимоне и сравнивал себя то с человеком, который, упав с вершины высокой башни и заметив, что он преспокойно висит в воздухе, вскричал: «Дай Бог, чтобы все кончилось только этим» [207] Corr., 1751; Oeuvres, LXIV, p. 524. , то с мужем, пытающимся во что бы то ни стало убедить себя в верности подозреваемой жены. Он начал страдать мучительной тоской по родине. «Я пишу к вам, сидя у камина, с поникшей головой и с тоской в сердце, глядя на берег Шире: Шире впадает в Эльбу, Эльба в море, море же принимает в себя Сену, а наш дом в Париже недалеко от берега Сены, и я спрашиваю себя: зачем я здесь – в этом дворце, в этом кабинете, окна которого глядят на эту Шире, зачем я не у родного камина?.. Как отравлено мое счастье, как коротка жизнь! Какое злополучие искать счастья вдали от вас, и как мучат угрызения совести, если находишь его не подле вас» [208] Ibid., р. 453. . Так писал он к г-же Денис, своей племяннице; но праздник Рождества в берлинских казармах делал даже обыкновенную парижскую кокетку привлекательной и простодушной… Мы легко можем представить себе, с каким нежным чувством сожаления вспомнил Вольтер прежние дни, проведенные в Сирэ.

Принимая в расчет даже то зло, от которого Вольтер бежал – злословие и интриги завистников, – едва ли все-таки он чувствовал себя лучше в Берлине, чем в Париже. Д’Аржанталь, один из его умнейших друзей, предостерегал его на этот счет, говоря, что он бежит от врагов, которых, по крайней мере, никогда не видит, к врагам, с которыми принужден будет жить и видеться каждый день. Это именно и случилось. Вольтер часто сравнивал жизнь в Берлине и Потсдаме с монастырем полувоенного, полулитературного характера. Здесь имели место все пороки монастырской жизни, а также подозрительность, зависть и злорадство. Это была самая благоприятная среда для сплетников, обычных паразитов подобных обществ; понятно, что для Вольтера, столь впечатлительного по своей природе, все это имело самые роковые последствия. Вечеринки и пиршества богов превращались, по его собственному выражению, в дамокловы пиршества, Александр Великий в тирана Дионисия. Его знаменитая желчная сатира «Доктор Акакия», появившаяся осенью 1752 года [209], подлила масла в огонь; появление ее объясняли желанием показать явное презрение к королевской воле.

Мопертюи был одним из первых и одним из самых ревностных последователей Ньютона во Франции и содействовал с личным для себя риском утверждению новых истин. В 1735 году горячее увлечение экспериментальными науками, что составляло столь замечательную особенность этого века многосторонней умственной деятельности, побудило Академию наук снарядить экспедицию для точного измерения градуса меридиана под экватором, и любознательный и неутомимый де ла Кондамин, один из наиболее горячих энтузиастов этого вообще пылкого времени, с двумя другими исследователями отправился в Перу. В 1736 году Мопертюи и Клеро, руководимые той же идеей, отправились к Северному полюсу, где, претерпев суровые лишения, успешно измерили длину градуса и проверили наблюдением Ньютоново доказательство сплющенности земли у полюсов; проверка эта впоследствии была закончена благодаря путешествию Лакайля к мысу Доброй Надежды в 1750 году [210]. Мопертюи в память своего участия в этом знаменитом труде заказал портрет, на котором он слегка надавливает своей рукой на Северный полюс. Он был чрезвычайно смел и вместе с тем обладал громадным тщеславием; носил оригинальный и бьющий на эффект костюм, отличался более завистливым и своевольным характером, чем это приличествует великодушию философа, и манерами более мрачными и важными, чем это согласуется с условиями обыденной жизни. Несмотря на все свои нелепые недостатки, это был действительно даровитый человек с твердым, устойчивым характером, в чем он значительно превосходил других своих соплеменников при дворе Фридриха. «Я скорее уживусь с ним, – писал Фридрих к принцессе Вильгельмине, – чем с Вольтером: на него можно более положиться» (хотя эта фраза сама по себе говорит еще немного). Но дело в том, что ко времени столкновения Мопертюи с Вольтером странности первого приняли наиболее резкий характер: это были именно те абсурдные странности, которых Вольтер не мог не выставить в беспощадном виде. В старое время Вольтер и Мопертюи были добрыми друзьями, и до сих пор осталось письмо, где Вольтер уверяет Мопертюи в своей любви к нему до конца жизни; таким образом письмо это является грустным свидетельством легковесного взгляда людей на свои отношения к другим [211]. Причины их столкновения были достаточно ясны. «Из двух французов – как говорил Фридрих, – при одном и том же дворе один должен погибнуть». Мопертюи, взирая с высоты точных наук, вероятно, презирал Вольтера как простого писаку, а Вольтер, полный жизненных интересов, в свою очередь, конечно, считал Мопертюи деспотом, забавно напыщенной особой и, пожалуй, в некотором роде обманщиком. Умение держать себя в обществе, говорил он о президенте Берлинской академии, не относится к тем проблемам, которые он любит решать. Отношение Мопертюи к Кёнигу [212] Иоганн Самуэль Кёниг (Johann Samuel König, 1712–1757), учитель маркизы де Шателе, проф. философии и математики. в академических прениях или в спорах по поводу научных открытий не могло не поражать Вольтера, так же как и всех других, своей несправедливостью, ребячеством и тираническими замашками. Мопертюи, к своему несчастью, написал книгу, которая и дала Вольтеру повод наказать его за несправедливость к Кёнигу, и притом такой извинительный повод, на какой едва ли могла рассчитывать даже злоба Вольтера; таким-то образом появилась самая остроумная и самая безжалостная из всех чисто личных сатир в мире. Искушение было, конечно, непреодолимое.