Джон Морлей - Вольтер

Нет ничего удивительного, что Вольтер в Париж не возвратился. Его переписка из Берлина свидетельствует на каждой странице о том, какую горькую злобу питал он к интригам презренных литераторов и к наглости гнусных представителей власти. «Если бы я был в Париже этим постом, – писал он в 1752 году, – я был бы освистан в городе, послужил бы потехой для двора, а «Век Людовика XIV» был бы объявлен произведением еретическим, дерзким и вредным. И я в целях самозащиты должен был бы побывать в передней начальника полиции. Полицейские чиновники, увидя, что я пришел, сказали бы: «Да этот человек наш…» Нет, мой друг, qui bene latuit, bene vixit» (кто хорошо спрятался, хорошо прожил) [225]. С совершенно справедливым негодованием он противопоставляет германский либерализм тиранической подозрительности французского правительства. Император, говорит он, не задумался дозволить издание книги, в которой Леопольд назван трусом. Голландия позволяет открыто утверждать, что голландцы неблагодарны и что торговля их гибнет. Ему было дозволено напечатать с ведома короля Пруссии, что великий курфюрст бесполезно унизил себя пред Людовиком XIV и бесполезно также боролся с ним. И лишь во Франции ему отказали в дозволении восхвалять Людовика XIV и саму же Францию потому только, что он не был ни настолько низок, ни настолько глуп, чтобы обезобразить эту похвалу или постыдными умолчаниями, или трусливыми искажениями фактов [226]. Заключение в тюрьму девять лет тому назад Лангле Дюфренуа, семидесятилетнего старика, только лишь за то, что он издал дополнение к «де Ту» [227], произвело сильное впечатлите на Вольтера [228]. Во имя сознания человеческого достоинства он не должен был забывать о том, как поступило с ним в молодости самое слабое и неспособное из всех правительств, какие когда-либо приходилось выносить цивилизованному народу.

Вот почему Вольтер направился в Женеву, которая представляла в то время до самого 1798 года независимую республику или муниципалитет. Там (1755) он устраивает для себя два убежища: одно – летнее, прозванное «Отрадой» (Delices), неподалеку от впадения Арвы в Рону, а другое, зимнее, близ Лозанны (Monrion). Здесь, говорит он, я, не вставая со своей постели, вижу прекрасное озеро, в котором отражаются сотни садов у подножия моей террасы, направо и налево течение его тянется на двенадцать миль, а прямо пред моими окнами – тихое море воды; оно орошает поля Савойи, увенчанные вдали группами Альп [229] Foisset. Corresp. de Voltaire avec de Brosses etc., p. 318. Также Corr. 1757; Oeuvres, LXVI, p. 1–50, passim. . Вы пишете мне, отвечал Д’Аламбер, с вашего ложа, откуда пред вами открывается на пространстве десяти миль озеро, а я отвечаю вам из моей ямы, откуда я вижу клочок неба в три локтя длиной [230] Oeuvres, LXXV, p. 61. . Для бедного Д’Аламбера напоминание о знаменитом озере сопровождалось неприятными ассоциациями, так как незадолго перед этим он поместил в Энциклопедии слишком правдивую статью о Женеве, в которой воздавал женевскому духовенству совершенно нежеланную последним похвалу, доказывая, что оно, придерживаясь социнианства, является последовательнее всех других в протестантизме. Благодаря этому Д’Аламбер терпел в данный момент кару, какой подвергаются люди, потревожившие сердитый пчелиный рой.

Наслаждение, которое Вольтер испытывал и в то время, и двадцать лет спустя, в виду этого великолепного пейзажа, и о котором он так часто вспоминает в своей переписке, служит опровержением, наряду с другими данными, того ходячего мнения, что вольтерьянская школа в XVIII столетии была особенно нечувствительна к красотам природы. Морелле, например, говорит о своем удивлении и восхищении во время путешествия по Альпам и спуска в Италию в таких же восторженных, хотя гораздо более сжатых выражениях, как и самый впечатлительный из современных нам туристов [231] Mémoires, I, ch. III, p. 55. . Дидро обладал сильным врожденным влечением к природе, что видно не только из его действительно замечательных критических заметок о живописи в течение двадцати лет, но также и из его частной переписки, в которой он передает в слишком простых, обычных и безыскусственных словах – чтобы можно было заподозрить их искренность – то задумчивое наслаждение, какое он испытывал, любуясь в полном уединении прекрасными картинами природы. Он не обладал особенным даром описывать красоты природы или воспроизводить ту успокаивающую и придающую силы внутреннюю гармонию, которую вызывают во всякой восприимчивой душе мягкие очертания отдаленных холмов, или величавая красота непроглядных и манящих в свою глубь лесов, или быстро несущаяся, гонимая ветром группа облаков; но он обладал такой же восприимчивостью ко всему этому, как и люди, способные выражаться более картинно [232]. И Вольтер находил живейшее удовольствие в созерцании окружающей природы, хотя она никогда не заставляла его сосредоточиваться в самом себе и предаваться размышлениям по поводу глубочайших вопросов внутреннего существования, в чем Жан-Жак, Бернарден-де-Сен-Пьер и Сенанкур находили некоторого рода убежище от горького сознания бессилия собственной воли и недостатка жизненной деятельности. Вольтер никогда не чувствовал такого бессилия, да и как мог он чувствовать его, этот истинный апостол живого слова? Вначале среди своей новой обстановки он находил удовольствие толковать, подражая Фридриху, о зверском безумии человеческого рода и о совершенной нелепости предаваться каким-либо волнениям по этому поводу; но то, что было неподдельным цинизмом в короле, в Вольтере являлось лишь рисовкой, мимолетной аффектацией. Драматург, написавший столько сценических драм, историк, увлекавшийся деяниями таких лиц, как Карл XII, король шведский, и Петр Великий, и деятельностью знаменитых людей, прославивших век Людовика XIV, обладал, конечно, слишком объективным и положительным характером, чтобы мог сознательно допустить отчаяние в жизненной деятельности; он не мог испытывать того парализующего всякое действие недоверия к силе воли, которое принуждает людей иного характера, с иным закалом, бежать под давлением чувства собственной беспомощности в отшельнические пещеры новой Фиваиды. Тщеславное чувство, обнаруживаемое Вольтером в наслаждении своим ландшафтом, своим садом, похоже на чувство моряка, достигшего после бурного путешествия прекрасной гавани. Его стихи к Свободе могут служить ключом к пониманию его настроения в то время [233] L’Auteur arrivant à sa terre. Oeuvres, p. 94. . Он не предполагает, что достиг уже всего, но он знает, что достиг кое-чего.