Джон Морлей - Вольтер

Вольтер к концу своей деятельности утверждал, что одна только католическая церковь виновата в той буре, которую вызвало ее учение в последние годы, когда его личная мужественная борьба вдохновила и многих других, менее талантливых, чем он, но нисколько не менее его ожесточенных, броситься на колеблющегося врага. Причину наводнения Европы произведениями отрицательного направления следовало искать прежде всего в яростных теологических диспутах, которые возмущали лучших из мирян. Вольтер сам служил лишь могучим орудием для этого возмущенного чувства. Он нашел ему оправдание поддерживать огонь его и дал ему блестящее выражение. Под влиянием старости Вольтер, казалось, начинал сожалеть о все возраставшей ярости нападавших; но вместе с тем он не переставал обвинять и клерикальную партию в ее собственном безумии, низкой и эгоистической злобе, которая затемняла для нее всякие соображения об истинной мудрости и благоразумной политике. «Теперь, – писал он в 1768 году, – в умах людей совершился тот переворот, которого невозможно уже уничтожить. Приверженцы католицизма могли бы помешать этой революции, если бы они были достаточно благоразумны и умеренны. Распри янсенистов и молинистов принесли больший ущерб христианской религии, чем тот, какой принесли бы четыре императора Юлиана, непосредственно следовавшие друг за другом» [238] Corr., 1768; Oeuvres, LXX, р. 140. .

Незачем стишком часто напоминать, что Вольтер вовсе не вел войны против христианства, как оно вылилось в «Нагорной проповеди». Напротив, никто в то время не принимал так близко к сердцу, как он, возвышенную гуманность этой проповеди; никто не был так чуток к ее необычайной силе; никто так горячо и так настойчиво не осуществлял на деле того, что ему подсказывало чувство гуманности, несмотря на все слабости своего характера и разные свои слова, которые были несравненно хуже его поступков. Еще менее можно считать его врагом такого понимания христианства, какое признают в настоящее время многие высокопоставленные умы. Существуют, говорят они, известные врожденные стремления в человеческой душе, – стремления постоянные, глубокие и неугасаемые. Таинственное верование в воплощение и религиозное признание всех фактов, связанных с ним, и доставляет, как свидетельствует долговременность религиозной традиции, высочайшее удовлетворение, какое только божественной воле угодно было пока дать всем этим душевным стремлениям человечества. Но католичество времен Вольтера было так же далеко от подобного христианства, как далеко оно было от него и в эпоху инквизиционного суда. В то время метод рассуждения, отдавший громадное предпочтение обобщениям перед частностями, вовсе не пользовался такой популярностью, как ныне. В настоящее время, как известно, вопреки старому положению, что в обобщениях скрыта ловушка (dolus latet), многие остаются равнодушны к dolus, только бы получить уверенность, что latet для них обеспечено. Вольтер нападал не на теософию вообще, а на усвоенную католичеством теологию.

Нападая, он имел в виду ту смесь метафизических тонкостей и узких, развращающих представлений о божественном правлении, которая служила точкой отправления и вместе с тем выгодной позицией для сторонников духовного гнета, справедливо названных им врагами человечества. Добро и зло, чистота и развращенность так неразрывно переплелись в католицизме восемнадцатого века, что невозможно было нанести удар по одной стороне без того, чтобы не повредить другой. Нападение отличалось жестокостью, но ведь и враг был сущей химерой – чудовищем, погрязшим в гнусном разврате, с которым для гуманного человека не были мыслимы никакие соглашения.

Папы в течение всего периода вольтерьянства стояли выше среднего уровня по уму и добродетели, но их значение было совершенно парализовано иезуитами, которые почти два столетия держали всецело в своих руках действительную духовную власть. Этот орден оказывал не одно только ретроградное влияние. Восемнадцатое столетие было не только веком Sacré Coeur (Святого Сердца [239]), но также и веком чудес умершего аббата Пари (Pâris) и других деяний, в которых янсенист высказал себя достойным соперником иезуита и не менее старательно заботился о распространении глубочайшего суеверия. Римский авгур, весь в крови от жертвенных животных, имел право презирать тех священнослужителей, которые указывали людям на болезненные и отвратительные видения Марии Алакок, как на предмет достойный обожания. Заклинатель, продающий дождь дикарям, может считаться почти украшением и гордостью своего народа по сравнению с конвульсионерами и фанатиками, приходившими в исступленный восторг под их влиянием [240].

Во Франции всякая реакция наступает обыкновенно с чрезвычайной быстротой и сопровождается страшным насилием. Нигде в другой стране реформы не сменяют так быстро одна другую и нигде каждый реформатор не может быть в такой степени уверен, что он сам будет свидетелем торжества своей реформы, как во Франции. Не успели еще покончить с изгнанием иезуитов, сопровождавшимся необычайной и непримиримой жестокостью, как обнаружился новый, с противоположной стороны, прилив религиозного ханжества, достигший чудовищной высоты. Торжество философов при виде приближающегося падения их старых противников было внезапно нарушено, и сами они со своими принципами очутились в руках еще худших врагов. Владычество янсенистов оказалось сразу еще более ненавистным, чем владычество иезуитов. Пока царили последние, были возможны еще всякие сделки с небесами, но янсенисты были беспощадны [241] Corr.; Oeuvres, LXVI, p. 100. .

Парламент, или верховный судебный трибунал Парижа [242] О составе этого учреждения см. Вольтера «Историю Парижского парламента» ( Vo l t a i r e . Histoire du Parlament de Paris. Oeuvres, XXXIV) или же Мартена: Martin H. Histoire de France, IV, 295; XII, 280; XIII, 53). , был настроен янсенистически. Причины такого настроения надо искать главным образом в политической ненависти к иезуитам, а также в легко объяснимой вражде ко всякому проявлению ультрамонтанства, в профессиональном соперничестве с духовенством и в каком-то необъяснимом природном влечении серьезных умов, воспитанных в школе легальных идей, к суровой догме предопределения и к метафизической теологии, выдвинувшей эту догму на первое место. Иезуиты же, насколько было возможно, систематически воздерживались от чисто умозрительной теологии. Суарес [243] Франциско Суарес (1548–1617), испанский иезуит. был признан одним из величайших писателей в области умозрительной этики и юриспруденции; но к матафизической теологии иезуиты не питали особенной склонности, несмотря на всю свою вообще обширную деятельность в сфере литературной. Они преследовали задачи общественного, практического характера, и в качестве духовников, руководителей, проповедников и наставников не столько заботились, конечно, об отвлеченном мышлении, сколько о красноречии, внешних манерах и находчивости. Так же точно и в своих доктринах они склонялись к более снисходительному, менее суровому, вообще, скорее, в духе мирском толкованию догматов – милости, предвечного избрания и свободной воли. Воззрение августинианцев, кальвинистов и янсенистов на немощность воли и на спасительное значение милости Божией отвечает горячему стремлению души прийти в непосредственное, личное соприкосновение с Верховным Бытием.