Джон Морлей - Вольтер

(Я не льщу себя надеждой встретить в этом убежище полное счастье: оно не скрывается в глубине рощи; еще менее возможно встретить его у королей; его нет даже у мудрецов; оно не есть удел нашей короткой жизни: от него надо отказаться, но иногда возможно уловить по крайней мере его образ.)

«Спокойствие, – писал он, – вещь превосходная, но скука – его близкая знакомая и даже в родстве с ним. Чтобы прогнать этого безобразного родственника, я устроил театр» [234]. Кроме того, Вольтера часто посещали многочисленные гости. Он говорит, что иногда за столом его собиралось до пятидесяти человек [235]. Кроме «Délices» и «Monrion» он приобрел от президента де Бросси местечко Турне в пожизненное пользование, и тогда же (1758) купил близлежащее поместье Ферне. Таким образом, Вольтер стал гражданином Женевы, Берна и Франции, «так как, по его мнению, философы должны иметь две или три норы, чтобы прятаться от собак, которые преследуют их». От преследования собак Франции он мог найти убежище в Женеве. Если бы подняли лай собаки Женевы, он мог скрыться во Франции. Но мало помалу эти соображения о личной безопасности стали менее обращать на себя его внимание, и он покинул все свои поместья, кроме Ферне. С именем последнего всегда будут связаны воспоминания о тех беспощадных и полных энергии нападениях на «Подлость» (Infame), которые впервые решительно были предприняты Вольтером, когда он стал владельцем этого небольшого поместья.

Обращаясь к изучению той борьбы, которую Вольтер вел против католичества, мы не должны выпускать из виду, что она в самом начале вызвана была его антипатией к внешней стороне, к современной ему организации католичества и что эта же антипатия постоянно поддерживала и возбуждала его силы и во все последующее время. Дело здесь не в неверии, но в той ненависти, которую Вольтер питал к католической церкви и которая сложилась в нем под влиянием обстоятельств двоякого рода. Во-первых, его ум питал отвращение к верованию, связанному неразрывно с разными жестокими деяниями и гнусными деятелями, и, во-вторых, его нравственное чувство возмущалось и он приходил в негодование на истолкователей этой системы, за их нетерпимость к свету, ненависть к знанию, за их ожесточенные и глубоко презренные распри друг с другом, за их постыдную казуистику и безумную жестокость. Из этих двух причин вторая, несомненно, действовала с большей силой, хотя она и возникла позже. Вольтер наносил удары по самому корню дерева, потому что ясно понимал всю гибельность его плодов. Утверждают, что все эти иезуиты с своим развращающим влиянием, эти угрюмые янсенисты – не были плодом от самого дерева, а только лишь продуктом чуждой прививки, которую следовало отсечь прочь, не трогая священного ствола. Вольтер рассуждал иначе, и – был ли он прав или неправ – во всяком случае он именно, а никто другой обнаружил и постоянно указывал на полную несостоятельность католицизма его времени как общественной силы. Да и само значение вольтерьянства может быть тогда только верно понято, когда мы будем рассматривать его с первого же момента не как вспышку смелого теоретического разума, но как общественный протест против пагубной социальной системы. В начале второй половины восемнадцатого столетия вновь стали проявляться самые вредные стороны этой системы, ее жестокость и обскурантизм, что и сделало из Вольтера деятельного врага католицизма. Не будь этого, он спокойно пребывал бы в том деизме, выражение которого мы находим в некоторых из его ранних стихотворений. Философия, говорит Калликл в «Горгиасе» [236], представляет, конечно, самое превосходное завершение образования для человека, вступающего в зрелый возраст, но философия, зашедшая слишком далеко, является пагубой для человечества.

Без сомнения, Вольтер предумышленно стремился к ниспровержению католичества ввиду тех соображений, что люди никогда не способны проявлять терпимость в поступках, пока они остаются фанатиками в области веры. Его целью было утвердить терпимость; но терпимость может явиться только как результат беспристрастия, беспристрастие же может быть достигнуто и поддерживаемо наиболее надежным образом только с распространением света разума и здравого смысла на самые мистические основы католичества. Ограничиться внушением милосердия и кротости значило бы проиграть дело; ибо каким образом можно надеяться, чтобы простые проповеди мирского моралиста могли смягчить сердце тех, кто даже под влиянием прямых повелений божества и его вдохновенных апостолов – их собственных и ими признанных учителей – не сделались милосердными? Существенно важно, следовательно, выставить суеверия, которыми и держится нетерпимость, в отвратительном и смешном виде.

Едва ли возможно отрицать заслуги, которые протестантизм оказал в деле развития человечества, облегчив переход от католицизма к научному мышлению и устранив тот насильственный, резкий и непримиримый характер, какой развитие это приняло во Франции и Италии. Что это так, достаточно вспомнить об Англии, где дело терпимости систематически защищали те же самые люди, которые были и систематическими защитниками христианства. Свобода толкования Св. Писания, где необходимость терпимости обосновывается на трудности получить полную уверенность в своей правоте, была написана одним из самых набожных и ортодоксальных богословов, тогда как знаменитые «Письма о терпимости» (1689), в которых мы встречаем поистине замечательную попытку ограничить деятельность гражданского правительства гражданскими и мирскими интересами, были произведением Локка, защищавшего разумность христианства, в книге под этим же названием. Английские деисты у себя на родине шли самым верным путем, указывая на всеобщую свободу речи как на прямую дедукцию из основных принципов протестантизма, и этот их вывод получил практическое осуществление [237] См.: «Защиту свободы суждения и свободы слова Коллинса ( Collins А. Apology for Free Debate and Liberty of Writing), предпосланную «Основаниям и доводам христианства» (Grounds and Reasons of Christianity). . Поэтому в Англии, с одной стороны, само духовенство не признавало неразрывной связи между приверженностью к старым религиозным идеям и гонениям на свободу речи; а с другой стороны, те, кто стоял за эту свободу, не имели никакой надобности нападать на церковь, не отрицающую их права.

Во Франции в восемнадцатом столетии церковь строго держалась репрессивной политики, иногда жестокой и кровавой, как в деле преследования протестантов, иногда же мелочно придирчивой, как в деле преследования литераторов, но всегда непреклонной и высматривающей свою добычу с зоркостью рыси. Естественным последствием такой политики было то, что большинство людей, признающих свободу, считали делом чести вести борьбу с этой религиозной системой, наиболее характерной и выдающейся чертой которой была жестокая нетерпимость. Таким образом, начала протестантизма, внесенные в теологическое миросозерцание и как бы разбавившие его водой, оказываются в длинном процессе развития, быть может, более гибельными для всего этого миросозерцания, чем нападки вольтерьянства, которые подобно едким кислотам вызвали зловредное разложение. Ибо чем медленнее в определенных границах совершаются великие преобразования, тем это лучше по отношению к многим самым дорогим и самым заветным сторонам человеческих убеждений и верований.