Джон Морлей - Вольтер

Всякий, кто возьмет на себя труд перечитать документы, относящиеся к этому нелепому франкфуртскому столкновению между вполне покорным воле начальства немцем и самым непокорным из всех французов, – столкновению, как выражалась сама жертва его, между кимврами и сикамврами, будет поражен крайней заботливостью Фридриха относительно подлинности показаний Вольтера, записанных и им подписанных, о тех сторонах происшествия, которые подлежали официальной огласке. В одном месте он прямо настаивает на том, чтобы протокол был написан от начала до конца собственной рукой Вольтера. Эта столь странная в короле, выигравшем пять сражений, предосторожность, принимаемая относительно автора двух десятков трагедий, одной поэмы и многих иных превосходных вещей, правду говоря, вовсе не вытекала из желания показать беспричинное недоверие к честности Вольтера, но из грустного сознания, что автор прелестных произведений не всегда брезговал отрицанием подлинных подписей и не прочь был воспользоваться различными уловками относительно нежелательных для него документов. Спустя некоторое время после переселения Вольтера в Берлин возникла злополучная его тяжба с Авраамом Гиршелем. Вольтер пользовался услугами этого еврея в противозаконных барышнических сделках относительно саксонских бумаг; он дал ему векселя на парижского банкира и взял от него бриллианты, как залог того, что Иудей поступит христиански-честно; но вдруг в нем возникло подозрение; он протестовал векселя, потом согласился купить драгоценные камни, потом разошелся в цене, и в конце концов запутался в тяжбу, которая практически привела к следующим двум вопросам: имел ли Гиршель какое-нибудь право на один из парижских векселей, и были ли бриллианты оценены добросовестно. Вольтер получил обратно свой вексель, а бриллиантам назначено было сделать точную оценку. Но судопроизводство раскрыло два факта, имевших весьма серьезное значение для всякого, кто пожелал бы войти в какие-либо деловые сношения с Вольтером: во-первых, оказалось, что Вольтер умышленно изменил текст документа к своей собственной выгоде, после того как документ был уже подписан противной стороной таким образом, что вышло, будто еврей Гиршель подписал то, чего он вовсе не подписывал; и во-вторых, когда к нему обратились с настойчивым требованием отчета в его поступке, он не остановился перед ложной клятвой [218] См. De Grafgnymme. Op. cit. Voltaire et Frédéric, p. 124–153, где помещено facsimile подложным образом измененного условия. См. также Carlyle T . Op. cit., bk. XVI, ch. 7. . Фридрих помнил все это, так же точно, как всякий, кому приходилось вести переговоры с Фридрихом, помнил, что великий король способен на такой бесчестный поступок, какой, например, имел место при Клейн-Шнеллендорфе, или на такую низость, как скрыть под ногой письмо, незаметно выпавшее из кармана посланника [219] Ibid., bk., ХШ, ch. 5. .

Таким образом наступил конец если не переписке, то, по крайней мере, той дружбе, которую никак нельзя признать глубоко искренней после всего, что произошло. Вместо нее мы видим теперь, с одной стороны, циническое, грубое презрение, а с другой – как бы в отместку – бешеную и ничем не сдерживаемую ярость. Грустное зрелище для того, кто требует достоинства и серьезности в людских отношениях и некоторого понимания бесчисленной массы тех незаметно существующих для нас связей, которые придают характер и смысл нашим наиболее интимным отношениям! Пусть, при их разрыве остались бы неизменно деликатность, верность и самообладание, пусть долго лелеянная иллюзия увидала бы с достоинством, как замирает дружба, когда настойчивая воля одного из друзей влечет его в неведомые страны и они не знают, придется ли им когда-нибудь снова увидеть друг друга!..

Этот раздор оскорбляет наше нравственное чувство так же, как было бы оскорблено в нас чувство красоты и гармонии, если бы месяц, подобно звукам тихой мелодии, плывущий по небу и озаряющий прекрасный ландшафт, вдруг погрузился в грязное болото, посреди режущего слух кваканья лягушек. Но дружба между Фридрихом и Вольтером, быть может, всегда была похожа на театральную лунную ночь.

По горечи, которая нечаянно прорывается в их крайне изысканных и любезных письмах последнего времени, мы можем судить, какая странная смесь недоверия, презрения и злопамятства примешивалась ко взаимному удивлению этих двух людей пред гением друг друга. Вот что, например, пишет Вольтер к Фридриху: «Вы уже сделали мне довольно зла; вы навсегда поссорили меня с королем Франции; вы – причина тому, что я потерял мою должность и мой пенсион; вы гнусно поступили со мной во Франкфурте, – со мной и с ни в чем не повинной женщиной, которую тащили по грязи и бросили в тюрьму; и теперь, оказывая мне честь своей перепиской, вы портите сладость этого утешения горечью ваших упреков… Величайший вред, причиненный всеми этими вашими поступками, состоит в том, что они дали основание врагам философии сказать в виду всей Европы: «Эти философы не могут жить мирно, они не могут ужиться даже между собой. Вот, говорят они, король не верующий, он приглашает к своему двору одного человека, также не верующего, и поступает с этим человеком дурно; у этих мнимых философов нет никакого человеколюбия и каждый из них находит один в другом наказание, ниспосылаемое на них Богом. Вы губите свой удивительный и могучий ум в погоне за жалкими наслаждениями, которые доставляет вам униженный вид других людей, и вы высказываете и пишете им язвительные слова; подобное наслаждение недостойно вас, тем более что вы стоите выше этих людей по вашему сану и вашим несравненным талантам» [220]. На это король отвечал, что он вполне сознает, как много в нем недостатков и как они велики, что он не потворствует себе и не прощает себе ничего. Что же касается до поведения Вольтера, то его, говорит он, не мог бы выносить никакой другой философ. «Если бы вы не имели дела с человеком, безумно увлеченным вашим прекрасным талантом, вы не отделались бы так легко. Считайте все это поконченным и никогда не напоминайте мне о вашей несносной племяннице, которая не обладает такими достоинствами, как ее дядя, и недостатки которой ничем не уравновешиваются. Все говорят о слуге Мольера, но никогда не будут говорить о племяннице Вольтера».

Вольтер толковал в письмах по обыкновению о том, что он стар и слаб и стоит на краю могилы. «Да вам ведь только шестьдесят два года, – возражал Фридрих, – ваша душа пылает еще огнем, который одушевляет и поддерживает тело. Вы схороните меня и переживете половину настоящего поколения. Вы будете иметь удовольствие написать злобное двустишие по поводу моей смерти» [221] Ibid., p. 835–837. . Но Вольтер написал не двустишие, а сатиру в прозе на частную жизнь короля, один из тех крайне язвительных пасквилей, какой только могла подсказать когда-либо злоба, и которым охотно воспользовалась большая половина Европы для характеристики Фридриха [222]. Это было достаточное мщение даже для Вольтера. И в то самое время, когда он так настойчиво заявлял, что никогда не забудет об обидах, нанесенных ему королем Пруссии, он не забывал и про пенсион, который продолжал получать от того же короля Пруссии даже и тогда, когда Фридрих был в самых стесненных обстоятельствах [223]. Впрочем можно предполагать, что он готов был, пожалуй, отказаться от милостей: «Если дела пойдут и дальше так, как они идут теперь», писал он с шутливой злобой, «то мне придется назначить пенсион королю Пруссии» [224] Ibid., p. 31. .