Джон Морлей - Вольтер

Мопертюи, как было сказано, отличался смелостью и любил идти на риск. Эта его самоуверенность, не контролируемая строгой дисциплиной и большим запасом точного положительного знания, каким, например, обладали Клеро и Лагранж, и привела его к утверждениям более несостоятельным, чем двусмысленные, спекулятивные рассуждения. Он погружался в самую глубину метафизики и выводил физические теории из абстрактных терминов. Каковы бы ни были некоторые из этих теорий, они, во всяком случае, совершенно бездоказательны. Так, например, он выставил гипотезу, что все виды животных произошли от какой-то одной первоначальной формы – прототипа всех существ. Другие из его теорий были верны по идее, но страдали в изложении, причем он не делал даже попытки подтвердить их фактами и так или иначе оправдать. Так, например, знаменитый принцип минимума действия, будучи верен в своем основании, не имел никакого значения и был совершенно неясен до тех пор, пока Лагранж не связал его с основными динамическими принципами, не обобщил и не очистил от бездоказательных метафизических понятий [213]. Но все это носило еще ньютоновский характер и было умно сравнительно с идеями, высказанными в «Философских письмах», на которые так стремительно набросился злой Акакий. Чтобы высказать идеи, подобные тем, какие мы встречаем в этих «Письмах», надо было обладать большей смелостью, чем сколько требуется ее для того, чтобы не устрашиться вьюг и снегов Лапландии. Здесь вы находите странные теории о том, что при известном состоянии душевного возбуждения можно предвидеть будущее, что если бы только было возможно задержать исчезновение жизненной силы, тело обладало бы жизнью сотни лет, что при помощи тщательных диссекций мозга великанов – патагонцев или иных – мы могли бы узнать кое-что о строении души, что устройство латинского города – да это к тому же вовсе не оригинальная идея – было бы превосходным средством для изучения латинского языка. Вольтер превосходно понимал, что известного рода злонамеренная серьезность и притворное уважение, оказываемое этому изумительному произведению и его автору, вызовут неудержимый хохот, – и тысяча его острот и аллегорий, как острые копья, глубоко вонзились в Мопертюи.

Правда, что Вольтер по своему научному образованию не мог быть компетентным критиком Мопертюи; но зато у него была особенная способность, которая уравновешивает в подобных случаях отсутствие специальной подготовки, именно чудный дар обнаруживать всякого обманщика; при этом следует заметить, что в данном случае, точно так же как и во всех других, его гнев был вызван не умственной несостоятельностью Мопертюи, но тем, что он считал грубой несправедливостью. Мопертюи относился деспотически несправедливо к Кенигу, и Вольтер решился наказать его. В этом отношении, быть может, только и заслуживает нашего внимания вся эта всему свету известная злополучная ссора, кроме разве еще значения ее как иллюстрации того морального правила, что только интерес к общественным делам представляет достаточно надежную гарантию против бесчеловечного эгоизма литераторов и людей науки – эгоизма, являющегося в противном случае почти неизбежным и столь возмутительным во всяком умном человеке.

Фридрих стал на сторону президента академии, и «Доктор Акакий» был публично сожжен в виду жилища, занимаемого автором [214] Быть может, кстати будет заметить, что в XVI столетии действительно существовал французский врач, заменивший свое подлинное имя Сан-Малис (Sans Malice) именем Акакия и оставивший потомков, носивших последнее имя. См. Jal M. Dictionnaire Critique de Biographie et d’Histoire, p. 19. . Вольтер предвидел развязку и давно приготовился к ней, вручая на хранение свои капиталы герцогу Вюртембергскому и принимая иные меры, что дошло до сведения короля и само собой далеко не способствовало восстановлению добрых отношений. Вольтер теперь сам видел, что лимон выжат и что ему следует позаботиться о сохранении его кожуры. Он составил, как говорил, для собственного своего употребления карманный словарь выражений, употребляемых королями: «мой друг» значит «мой раб»; «мой дорогой друг» значит – «ты более чем безразличен для меня»; под словами «я вас осчастливлю» следует понимать «я буду терпеть тебя, пока ты мне будешь нужен»; «поужинаем со мной сегодня» значит «я хочу сегодня позабавится над тобой» [215]. Хотя Вольтер был, как и всегда, самым уступчивым из всех придворных, однако он принял за правило и ясно дал понять Фридриху, что в литературном споре он не признает никаких королей. В отношении его друга Кенига поступили несправедливо и деспотически, и ничто не могло заставить Вольтера изменить свой взгляд на это дело и не видеть в таком поступке только желания поддержать тирана на смех всей Европы.

Фридрих был страшно раздражен: выражения, в каких он пишет о своем французском Вергилии, называя его обезьяной, которую следует высечь за ее проделки, человеком более вредным, чем многие из подвергавшихся колесованию, человеком, заслуживающим памятника за свой поэтический талант и оков за свое поведение, указывают, несомненно, на непомерно большую злобу и оскорбление. Без сомнения, Фридрих чувствовал глубокое высокомерное презрение ко всякому проявлению гнева этих божественных умов. Интриги литераторов, писал он Вольтеру, свидетельствуют, по его мнению, о самой низкой степени нравственной испорченности [216] De Graf gny mme. Op. cit., р. 394. . Он с удовольствием бросил бы горсть праха на эти свирепые существа. После тщетных в течение трех месяцев усилий добиться невозможного, так как Вольтер не выказывал особенной уступчивости, король в марте 1753 года дал ему разрешение уехать, хотя учтивости ради, с некоторым формальным напоминанием относительно скорого возвращения.

Но Вольтер вовсе не был из числа тех людей, которые способны сменить гнев на милость, прежде чем противник окончательно смирится. Хотя он в течение тридцати лет постоянно носился с мыслью о близости своей смерти, но вместе с тем менее чем кто-либо другой склонен был сообразовать свои поступки и оценивать их значение с точки зрения этого momento mori. Никто не говорил так много о смерти и никто так мало не думал о ней. Очутившись на свободе, Вольтер первым делом вспоминает о Мопертюи и пускает в него из Лейпцига еще одну стрелу, и на этот раз еще более жестокую, чем какая-либо из пущенных прежде. Но теперь уж и Фридрих в свою очередь отложил в сторону правила учтивости, и таким образом возник знаменитый франкфуртский эпизод. Как только Вольтер прибыл в вольный город Франкфурт, к нему явился прусский резидент и потребовал, чтобы он сложил с себя все свои придворные знаки отличия и, что еще более важно, возвратил один том королевских стихов, между которыми находился, между прочим, «Палладиум» – непристойная поэма, бывшая в этом отношении, вероятно, хуже чем «Девственница», потому что непристойный немец в большинстве случаев хуже непристойного француза. Но с точки зрения Фридриха, поэмы, заключавшиеся в этом томе, были хуже, чем непристойны, они были бестактны в политическом отношении, потому что содержали в себе едкие сарказмы на тех государей, которых он хотел бы иметь – а одного из них действительно имел – на своей стороне в день наступавшей уже грозы. Благодаря различным задержкам и злополучным случайностям Вольтер подвергся в некотором роде заточению в тюрьме и пробыл в ней в течение почти пяти недель (от 31 мая до 7 июля 1753) при чрезвычайно обидных и унизительных обстоятельствах. С одной стороны, честный, пунктуальный, методический и туповатый прусский чиновник, ставящий выше всего на свете, не исключая уважения к гению и святости закона, свой долг повиновения берлинскому повелителю. С другой – уже знакомый нам Вольтер, раздражительный, как демон, пылающий яростью против врагов, которых не могли уже настигнуть стрелы его сатиры, наполовину только понимающий, что говорят ему на каком-то странном языке, и обезумевший от страха, чтобы Фридрих в конце концов не вздумал совсем задержать его. Но воспроизвести должным образом эту пятинедельную трагикомедию мог бы только певец Войны Мышей и Лягушек. В самый разгар столкновения на месте действия появился вдруг некто ван Дюрен, книгопродавец, с которым Вольтер несколько лет тому назад имел ссору, – с тем ли, чтобы засвидетельствовать свое почтение, или же с более простым намерением – потребовать просроченных платежей, но во всяком случае совершенно не вовремя; рассвирепевший поэт и философ бросился на своего посетителя и дал ему звонкую пощечину; бывший здесь же Коллини, итальянский секретарь Вольтера, поспешил к ван Дюрену с таким рискованным утешением: «Милостивый государь, – сказал он, – вы получили пощечину от одного из самых великих людей в мире». Затем пришел какой-то чиновник по какому-то делу, и Вольтер устремился к нему с взведенным пистолетом; Коллини опять поспешил на выручку, и на этот раз более благополучно: он подтолкнул кверху ту руку, которая написала «Меропу» и готовилась теперь отправить на тот свет прусского чиновника. Нет надобности входить во все подробности этой франкфуртской истории. Ясно, что Фрейтаг в качестве подчиненного превысил данные ему инструкции и что Фридрих только косвенно виновен в этом излишнем усердии своего чиновника, благодаря которому Вольтер был задержан и подвергся всяким неприятностям. Но Фридрих является ответственным лицом во всей этой истории настолько, насколько ответствен всякий начальник, побуждавший своего подчиненного к беззаконию и насилию. Немец Варнгаген, несомненно, показал, что рассказ Вольтера, как бы он ни был остроумен и забавен, однако, сильно страдает искажением фактов и заключает в себе достаточно предумышленной лжи. Французские писатели, также несомненно, показали, что задержание французского гражданина прусским чиновником в вольном городе империи было явным и гнусным беззаконием [217]. Мы, к счастью, не связаны в данном случае требованиями патриотизма и можем, не закрывая глаз на те или иные факты, допустить их одновременно с полным беспристрастием. Хотя Вольтер в действительности отличался редкой правдивостью, однако и он мог сказать ложь, когда его воображение было разгорячено, также точно, как Фридрих мог нарушить закон, когда этот последний служил для него препятствием к достижению цели. Чиновники Фридриха, конечно, не имели никакого права задерживать Вольтера; они не должны были выходить из себя от его раздражительности и причинять малейшее оскорбление ему или его племяннице. Но, с другой стороны, «если бы Вольтер был похож сколько-нибудь на Бенджамина Франклина, если бы он обладал вполне дисциплинированным умом, спокойным и мягким темпераментом, надлежащим тактом, тогда забавнейшее событие в жизни – а в ней было действительно много комического – имело бы не такой характер, какой оно получило на деле, к величайшему удовольствию жалких созданий, любящих наслаждаться зрелищем безумия мудреца».