Джон Морлей - Вольтер

Признавая Фридриха великим правителем в этом положительном смысле, не следует забывать, что он вырос под влиянием критического направления мысли. Традиции его дома были строго протестантского характера, его наставники – эмигранты-кальвинисты, а сам он с ранней юности – восторженный вольтерьянец. Не дает ли одно уже это влияние критической философии на выработку государственных людей подобного типа права философии считаться в числе главных прогрессивных течений в истории западноевропейской цивилизации? Я не знаю другого периода в историческом развитии Европы, равного по времени и выдвинувшего такую же группу деятельных, мудрых и вполне позитивного склада государственных людей, как период между 1760 и 1780 годом. Кроме Фридриха, мы можем указать на Тюрго во Франции, на Помбаля – в Португалии, на Карла III и д’Аранда – в Испании. И если Карл III был привержен к старой религии, то, во всяком случае, остальные трое из этих необычайных людей вышли из самого центра критической школы. Д’Аранда часто сталкивался с кружком вольтерьянцев, когда был в Париже. Помбаль – во многих отношениях один из самых могущественных и решительных министров, какие когда-либо были в Европе, хотя и запятнанный отчасти жестокостью – посетил несколько раз Англию и был искренним поклонником Вольтера, произведения которого он велел перевести на португальский язык. Знаменитая школа итальянских публицистов, породившая достойное удивления гуманное законодательство Леопольда Тосканского и имевшая такое большое влияние на кодекс, с которым обманным образом ассоциировано навеки ненавистное имя Наполеона, также причастно к этой критической философии. А нас так несправедливо заставляют думать о ней всегда в связи с каким-то безрассудным и бесцельным разрушением. Направление силы разума на улучшение общественных условий было девизом великих правителей того времени, а отцом и вдохновителем этого девиза был тот Вольтер, о котором обыкновенно говорят только как о зубоскале.

Пусть психологи вроде Зульцера утверждают, что стимулов, побуждающих к правильному мышлению следует искать у «философов, более склонных к остротам, чем к глубокому рассуждению, предполагающих, что они в силах ниспровергнуть какой-нибудь остроумной риторической фигурой те истины, которые добыты путем сопоставления множества наблюдений, столь тонких и трудных, что мы в состоянии понять их только при условиях самого строгого внимания» [200] Bartolomess (Источник определить не удалось – Примеч. ред ). . Как много из этих так называемых истин были не что иное, как софистические утверждения, продукты ничем не обузданной изобретательной деятельности ума, нисколько не стремящегося к положительному знанию или общественному благу? Всякий формулировавший какое-либо метафизическое положение в нескольких звучных словах с соблюдением надлежащей техники считает себя вправе останавливать серьезное внимание занятого делом человека, возлагая на него – ни в чем не повинного – тяжелую обязанность опровергать это положение? Не есть ли это просто злоупотребление согласием людей поверить в глубокое значение метафизики? Если бы Дунс Скот [201] Дунс Скот (Johannes Duns Scotus, ок. 1275–1308) знаменитый схоластик, прозванный doctor subtilis. или Св. Фома Аквинский [202] Св. Фома Аквинский (1227–1274), doctor angelicus, автор Summae T eologiae. воскресли из мертвых, Вольтер прямо отказался бы от борьбы со схоластической диалектикой этих знаменитых теней, потому что он жил в век энциклопедии, когда исследование всего окружающего и забота об улучшении общественных отношений заменили имевшие некогда свое значение утонченные рассуждения по поводу слов, о содержании которых не заботились давать себе ясного отчета. Равным образом он обладал бы достаточным благоразумием, чтобы бросить всего лишь бойкую остроту или риторическую фразу по адресу людей, занимающихся приумножением метафизической абракадабры. Его задачей было привлечь внимание людей к жизненной деятельности. С точки зрения лютеранских и вольфианских словесных магов такая задача казалась крайне ограниченной. Как ни странно, но в примирении естественного спиритуализма со сверхъестественным спиритуализмом и рационалистического деизма с историческим деизмом они видели расширение философского мышления [203]. Но Вольтер отверг одну половину этой невозможной комбинации и этим выказал несравненно большую глубину логики, чем самые туманные и самые красноречивые из его теологико-метафизических критиков.

Однако и с этой точки зрения можно утверждать, что Вольтер был только разрушителем. Действительно, благодаря условиям времени критическая сторона его деятельности получила преобладающее общественное влияние. Но сказать это не значит еще решить окончательно вопрос. Дело в том, что никакая отрицательная мысль не может остановиться на точке отрицания. Учить людей ненавидеть суеверие и неправду – это верный, хотя и косвенный, путь пробуждать в них мысль и стремления к противоположному. Вольтер и мог только потрясти всеобщий обскурантизм, обращаясь к людям во имя их стремления к свету, а раз пробужденное, это стремление ведет человека дальше. Он обращался к разуму, и действительно, разум Фридриха и других, возбуждая и укрепляя стремления к лучшему общественному устройству, породил то поразительное реформаторское течение, которое охватило собой восемнадцатое столетие, пока реакция против крайностей французской революции не остановила его развитая. Вообще для истории один из самых трудных вопросов решить: способствовало ли переходу от старого порядка к новому или, напротив, задержало его это крайне знаменательное нарушение и прекращение работы общественного обновления [204] Автор разумеет Великую революцию. , совершаемой монархами и традиционными учреждениями под руководством мудрых государственных людей, проникнутых должным почтением к традициям прошлого. И затем, насколько страстный порыв тех классов, которые имеют одни только традиции нищеты и отчаяния, заставил людей, обладавших высшей материальной силой, отступить в страхе назад к обскурантизму. Вопрос этот более чем труден: он неразрешим для нашего поколения, потому что само движение далеко еще не совершило своего пути. Но – будет ли доказано, что переворот во Франции 1789–1794 годов был исходной точкой к новому общественному устройству или же только вредным тормозом, породившим дальнейшие препятствия к неуклонному движению вперед – во всяком случае мы должны признать, что от половины восемнадцатого столетия до падения французской монархии во всех главных государствах Европы были сделаны самые энергичные попытки улучшить формы правления и усовершенствовать администрацию; что Фридриху Прусскому принадлежат наиболее долговечные и наиболее полезные из них; если он и предпочитал справедливую администрацию, был свободен от религиозного суеверия и отличался терпимостью, то всем этим он обязан своим, в строгом смысле, духовным и мыслящим наставникам, и что если он чувствовал себя в силе отрешиться от темных традиций, предпочитая справедливость в делах управления, отказался от религиозного суеверия и отличался терпимостью, то всем этим он обязан своим интеллектуальным и моральным руководителям, которых всегда имел и которыми сначала были французские кальвинисты, а потом французская критическая школа с Вольтером во главе. Вполне справедливо, что громадное влияние на направление французских писателей имела Энциклопедия. Но этот знаменитый труд только был начат в тот год, когда Вольтер прибыл в Берлин; характер же Фридриха окончательно сформировался значительно раньше этого времени.