Джон Морлей - Вольтер

То же грубое зверство фанатизма господствовало и на севере Франции. Кто-то ночью в Аббевиле изломал распятие, и двое восемнадцатилетних юношей были обвинены в святотатстве. Один из них бежал и нашел приют в Пруссии, у Фридриха, а другой, Лабарр, был приговорен Амиенским трибуналом по настоянию епископа к отсечению правой руки и языка и к сожжению живым, но эту казнь парижский парламент заменил обезглавливанием (1766). Не было решительно никаких доказательств, чтобы тот или другой юноша принимали какое бы то ни было участие в упомянутом святотатстве. Дело было так: после оскорбления распятия епископ епархии обнародовал увещевательное пастырское воззвание и устроил торжественную процессию к месту нахождения поруганной святыни. Возбуждение народа, крайне взволнованного всем этим, росло с часу на час, и святотатство стало обыденной темой различных толков. Были пущены слухи, что образовалась какая-то новая секта, с целью ниспровержения всех крестов и распятий – секта, бросающая Святые Дары наземь и уничтожающая их ударами ножей. Нашлись женщины, которые заявили, что все это они видели собственными глазами. Снова ожили все чудовищные рассказы о преступлениях евреев, пользовавшиеся таким доверием в средние века. Один из граждан воспользовался этим грубым возбуждением страстей как благоприятным случаем, чтобы отомстить родственнику Лабарра. По его указанию были допрошены свидетели из среды самых испорченных людей относительно участия молодого человека в этом святотатственном преступлении поругания креста. Всякими такими средствами ему удалось собрать материал, необходимый для поддержания обвинения. Как только открылась судебная процедура, появилась масса новых доносчиков, предлагавших свои услуги. Они показывали, что Лабарр и Д’Еталлонд, проходя однажды в тридцати шагах от священной процессии, не сняли своих шляп, что Лабарр неуважительно отзывался о Деве Марии, что он пел непристойные песни и неприличным образом пародировал молебствие. Эти свидетельские показания были крайне смутные и сбивчивые для того, чтобы иметь какое-либо юридическое значение. Они были плодом пастырского воззвания, которое, как и в Тулузе в деле Каласа, в действительности только подстрекало общественных подонков к доносу на всякого порядочного человека и угрожало муками ада тем, кто отказывался дать требуемые показания против своего соседа, хотя бы эти показания стоили жизни последнему. Трибунал, столь же возбужденный, как свидетели и остальная часть публики, основывался в своем приговоре на королевском ордонансе 1682 года, который направлен был против святотатства и ереси и имел в виду положить конец колдовству.

Эти жестокости возбудили в Вольтере негодование и сострадание – благороднейшие чувства, какими только может гордиться человечество. Всякому, кто вчитывался в литературные произведения Франции средины восемнадцатого века, знакомы та жгучая насмешка и тот сардонический хохот, какие от времени до времени слышатся в них. Этот горький смех восемнадцатого века весьма часто принимали за цинизм и черствость сердца, свидетельствующие будто бы о пустоте самых гуманных стремлений. В действительности было не то: смех этот являлся лишь формой; в нем люди искали хоть какого-нибудь облегчения, к нему прибегали ввиду удручающего однообразия тех гнусностей и мерзостей, от заразительного соприкосновения с которыми было так трудно укрыться. В конце почти каждого повествования о крайне несправедливых и идиотских подвигах властей мы можем встретить этот хватающий за душу припев о том, что в конце концов человеку ничего не остается более, как только хохотать, припев на первый взгляд легкомысленный и жестокий, в действительности же глубоко проникнутый безнадежной грустью. Когда мысль о политическом, общественном и умственном упадке родной страны становится слишком мучительной, чтобы ее молча таить в себе, люди подобные Вольтеру и Д’Аламберу делают резкий поворот и с горьким сознанием своего бессилия провозглашают, что для мысли весь мир и все совершающееся в нем представляют предмет одной только забавы. Это были смех и улыбки человека, который шутит, погибая от голода или корчась под ножом или раскаленным железом. Так, в письме Д’Аламбера к Вольтеру по поводу казни несчастного Лабарра вполне сказывается вся та неподдельная грусть, какую он испытывает сам под впечатлением собственного же описания; он прерывает сразу свой рассказ, добавляя, что он не может говорить об этом аутодафе, делающем столь великую честь французской нации, так как оно вызвало в нем скверное расположение духа, а он намерен только смеяться над всем, что бы ни случилось [251]. Но Вольтер не мог успокоиться на этом. Мысль о гнусном преступлении, совершенном трибуналом «правосудия», охватила его всего, точно мифическая рубашка Несса, прожигающая тело до самых костей. Пылая благородным гневом, он пишет Д’Аламберу:

«Не время теперь шутить: остроты плохо вяжутся с кровавыми злодеяниями. Как? Эти Бузирисы [252]в париках отнимают жизнь среди ужасающих пыток у шестнадцатилетних детей! И это в виду вердикта десяти неподкупных и гуманных присяжных судей! И жертва терпит! А граждане, обменявшись по поводу страшного события парой фраз, торопятся поскорее в комическую оперу! Варварство становится все нахальнее благодаря нашему молчанию, а завтра начнут душить и резать кого угодно на законном основании, ради собственного удовольствия. Калас подвергнут колесованию; Сирвен приговорен к повешению; одному генерал-лейтенанту забит кляп в рот; немного спустя пять юношей приговорены к костру за безрассудные выходки, заслуживающие самое большее – заключения в доме Св. Лазаря! Это ли родина философии и веселья? Нет, это страна кровавой Варфоломеевской резни! Да инквизиция и та не отважилась бы совершить то, на что дерзают эти янсенистские судьи» [253] Corr.; Oeuvres, LXXV, p. 359. . Получив вышеупомянутое письмо Д’Аламбера, он горячо возражает на него: «Как, вы думаете успокоиться на одном смехе? Нет, вы должны решиться на мщение или же, по крайней мере, покинуть ту страну, где что ни день, то новые ужасы… Еще раз повторяю, я никак не могу согласиться, чтобы ваши письма кончались словами: я намерен хохотать. О, мой друг, разве время теперь смеяться? Могли ли смеяться люди, видя, как раскаляли докрасна медного быка Фалариса» [254].

Невежественный фанатизм и лишенная всякого научного основания юриспруденция самых темных времен, возродившаяся в Парижском и провинциальном судах, являлись тем более жестоким и невыносимым фактом, что как раз в это время пролит совершенно новый свет на все подобные ужасы. Марелле только что перевел на французский язык трактат Беккарии «О преступлениях и наказаниях», служивший, таким образом, странным комментарием к жестокостям, совершенным в Тулузе и Аббевиле. Казалось, что каждая подозрительно выдающаяся защита прав человечества, как бы вызывала гения жестокосердия, который, чтобы показать бесплодность всяких подобных попыток, внушал тиранам все новые и новые деяния варварства и насилия [255] Grimm F. M. Cort. Life, V, p. 133. . Философы уже предались было ликованию; в своей неопытности они предполагали, что тот, кто посадил дерево, непременно дождется плодов от него; они поверили, что царство разума уже близко, что его можно достать рукой, и тем мучительнее и невыносимее было видеть возрождение фанатического безумия. Великая честь Вольтеру и ученикам его: их вера выдержала это тяжкое испытание, убедившись в том, как далеко зашла их наивная доверчивость, они не пришли в отчаяние, они скорее были удивлены и, когда обстоятельства потребовали, они удвоили свою энергию. Партизаны клерикализма, обеспечивающие обыкновенно свой успех разными несправедливостями, по отношению к противнику всегда любили рисовать приверженцев вольтерьянства в виде демонов, совершающих свою работу разрушения с веселостью и дьявольским восторгом. Но вольтерьянцы могли иметь торжествующий вид в сознании своей силы до той лишь поры, пока питали иллюзии, что тем, кому впервые удалось зажечь факел, удастся с ним совершить длинное шествие и пронести этот светоч к назначенной цели. Когда же для них вполне выяснилась вся трудность предпринятого ими дела, они не пришли в уныние, но мужественно остались на своем посту и перестали только фантазировать о том, что неустрашимость наверно приносит людям счастье. Плащ философа был изорван во многих местах, и жестокий ветер свободно проникал во многие дыры, но тем плотнее только старались закутаться в нем борцы против гнета и насилия [256]. И лишь под конец своей жизни Вольтер отчасти, кажется, увидел то громадное пространство, которое луч света должен пройти, чтобы озарить собой общественный разум. «Я вижу теперь, – писал он за год до своей смерти, – что мы должны еще ждать три или четыре столетия. Несомненно наступит день, когда честные люди одержат победу; но как много мерзостей мы должны претерпеть, пока наконец настанет этот славный день, как много жестоких преследований выпадет на нашу долю, сколько Лабарра сгорит на костре!» [257]Эти слова свидетельствуют об истинном понимании как самого характера социального развития, так и тех элементов, которые содействуют преобразованию старого общественного порядка. Они же указывают на истинную неподдельную любовь к прогрессу человечества, на непоколебимое терпение и твердую надежду и вместе с тем на мучительную тоску по далекому и труднодостижимому счастью.