Джон Морлей - Вольтер

Вполне естественно было считать иезуитов самой могущественной силой старого общества, потому что их организация была наиболее прочной и обладала громадными материальными средствами.

Хотя уничтоженное их владычество было вызвано исключительно страхом перед ниспровержением нравственности и прекращением умственного прогресса, однако оно имело еще одно следствие, которое государственные люди того времени едва ли предвидели и значение которого недостаточно было выяснено. Подобно тому как папство к четырнадцатому столетию становится все более и более исключительно светской властью, так иезуиты к средине восемнадцатого столетия приобретают все более и более значение католической силы. Они образовали могущественную торговую корпорацию и пришли в конце концов в столкновение со светскими властями Франции, Португалии и Испании, скорее как коммерсанты, чем как казуисты и духовные руководители. В настоящее время, с возрождением ордена, иезуиты стали домогаться исключительно духовной власти, светской же в такой лишь мере, какая необходима для обеспечения за ними первой. Это, однако, только одно из зол, которыми обыкновенно, как бы для равновесия, сопровождаются выгоды всякой прогрессивной меры. Государственные люди могут быть твердо убеждены в том, что они продвинулись на милю вперед, но, увы, проходит несколько лет, и они же сами или другие видят, что их миля не что иное, как всего только два, три фута!..

Гонение на иезуитов послужило сигналом для реакционного взрыва фанатизма, который показал только, как основательны были доводы вольтерьянства относительно вредных последствий господствующей системы. Этот факт подтвердил все то, что говорит Вольтер против католицизма, и служил наглядным указанием пагубного и неотразимого влияния, какое католицизм в период упадка оказывал на весь склад и жизнь народа. Было бы крайне нелогично ожидать, чтобы люди, воспитанные в католических традициях, стали вдруг радушно приветствовать врагов их. Если бы католицизм внушал людям стремление и любовь к свету, то каким образом он мог бы возбудить к себе такую вражду? Почти все увлекающиеся принципами прогресса в пылу благородного энтузиазма способны забывать, что если бы весь мир готов был стать на сторону их дела, то едва ли была бы какая-либо надобность в предлагаемых ими усовершенствованиях. Чем многочисленнее и решительнее враги реформы, тем настоятельнее необходимость последней, – таково одно из самых непреложных положений. Борьба с католицизмом заслуживала оправдания и похвалы именно потому, что жестокость, преследования, мрак невежества в последние десять лет царствования Людовика XV оказались явлениями вполне возможными. Они показали, как глубоко держатся еще старые идеи и как велики еще силы старого порядка, они бросали некоторый свет и на то насилие, каким при дальнейшем ходе событий сопровождалось окончательное разрушение этого старого строя. Если бы в 1789 году вспомнили, как недавно еще царил всюду распространенный фанатизм, омрачивший последние годы Вольтера, то без особого затруднения могли бы счесть те немногие грядущие годы, которые отделяли Францию от наполеоновского конкордата.

Никакое прочное преобразование общественного строя невозможно до тех пор, пока не совершится коренной переворот в области идей. Ясно ли понимал и формулировал себе это Вольтер или нет, но, во всяком случае, его деятельность носит такой характер, как если бы он вполне ясно представлял себе это. Гизо говорит, что разделение между духовным и светским строем никогда не было в Европе действительным и полным; исключение составляет только восемнадцатое столетие, когда в первый раз духовный строй развивался самостоятельно и совершенно отдельно от светского [258] Histoire de la Civilisation en Europe, 14-iéme leçon, p. 405. Сравн. с: De Tocqueville A. Ancien Régime, liv. III, ch. I. . Вольтер относился без ропота и порицаний к проявлениям политического абсолютизма, и даже позор и разорение, каким подверглось его отечество во время Семилетней войны, благодаря ничтожеству правительства, не вызвали в нем никаких мыслей о политическом перевороте, хотя он и глубоко скорбел о несчастиях родины. Его переписка в это роковое время носит отпечаток полной апатии к общественным делам, и даже росбахское поражение (5 ноября 1757 Фридрих II нанес поражение войскам союзников в ходе Семилетней войны. – Примеч. ред. ) не вызвало в нем желания исследовать причины такого печального положения вещей. Но вспомним его радостный энтузиазм при возвышении Тюрго в 1774 году, и мы поймем, что это странное как бы отсутствие чутья было лишь молчанием мудреца, отчаявшегося сказать что-нибудь полезное, но не преступное безумие презренного гражданина, не дорожащего благом своей родины. Он принимал несчастия Франции так же близко к сердцу, как и всякий другой; это ясно пробивается из-под маски того философствования, в какое его живой ум любил облекать истинное чувство. Но невозможность работать в этом направлении, невозможность принять участие даже в процессе выработки общественного мнения, что так хорошо знакомо англичанам, заставила его искать утешения на том поприще, где, как он мог быть уверен, труд его не пропадет даром [259] Corr., 1757–1758; Oeuvres, LXVI, p. 92, 102, 112, 185 etc. . Вот что пишет он в 1761 году, т. е. в год гибельных потерь для Франции, одному из самых старых и интимных своих корреспондентов: «Тут нечему вовсе смеяться. Я поражен в самое сердце. Самый скорый и самый унизительный мир – вот все, что нам осталось. Всякий раз при наступлении какого-нибудь страшного несчастия я воображал себе, что француз может быть серьезным хоть на шесть недель. И я до сих пор не в силах еще разубедить себя в этом» [260]. Вольтер отличался необыкновенно деятельным характером, но к своему глубокому прискорбию, он ясно видел, что при существовавшей организации не было места деятельному участию частных лиц в политических делах Франции [261] Ibid., p. 14. . В «Генриаде» можно найти некоторые строфы, восхваляющие свободу в Англии [262] Ibid., ch. I, V, р. 306. ; по временам Вольтер позволяет себе повторять обычные выражения литературного республиканизма. Но между его произведениями, отнесенными издателями к категории политических, мы не находим почти ничего, кроме документов; да и из них интересные и важные не представляют собственно политического характера, а знакомят лишь нас с различными процессами Каласа, Лабарра и др. В этих документах Вольтер излагает все зверства судебных трибуналов, и они затрагивают политику лишь настолько, насколько он нападает в них на учреждения, привилегии и притязания католической церкви за открытый и прямой вред, причиняемый ими обществу. Вольтер, постоянно пользуясь самыми разнообразными формами, указывает на материальный ущерб для общества от громадного количества монахов нищенствующих и иных орденов, указывает на их непроизводительное существование, на стоимость их содержания, всем своим бременем ложащегося на более трудящиеся классы, на уменьшение народонаселения вследствие безбрачия духовенства. В 1750 году духовенство решительно отказалось уплачивать, подобно прочим гражданам, свою долю налогов, несмотря на то что оно располагало пятой частью всех владений в королевстве. Это вызвало со стороны Вольтера резкий памфлет, в котором он говорит, что различие между духовной и светской властью королевства есть остаток варварства; что крайне несправедливо позволить целому классу общества сказать: «Пусть платят те, которые трудятся; мы же не должны ничего платить, потому что мы лентяи; что суеверие неизбежно воспитывает плохих граждан, а потому монархи должны покровительствовать философии, разрушающей суеверие» [263]. Во всяком случае, задача Вольтера вовсе не носила непосредственно политического характера, она имела в виду духовные интересы и состояла в ниспровержении католичества. Был ли он прав, преследуя подобную цель?