Джон Морлей - Вольтер

Фридрих отнесся с замечательной скромностью к положению, которое ему предстояло занять, и с мужеством возложил на себя бремя обязанностей, налагаемых им. «Мы не распоряжаемся нашей судьбой, – писал он Вольтеру тотчас после восшествия своего на престол, – вихрь обстоятельств уносит нас, а мы должны подчиниться ему» [192]. И действительно, что было сказано им в минуту возбуждения, от того он не отрекся и почти лет двадцать спустя, когда его судьба казалась вполне безнадежной. «Если б я был рожден простым гражданином, – писал он Вольтеру же в 1759 году, – я готов был бы отказаться от всего ради любви к миру, но человек должен проникнуться смыслом того положения, которое он занимает» [193]. «Философия учит нас исполнять наш долг, служить нашему отечеству до последней капли крови, жертвовать ради него нашим спокойствием и всем нашим существованием» [194]. С другой стороны, однако, человек обязан бывает тоже беречь свою жизнь ради своей родины, и если бы Фридрих понимал в совершенстве свой долг по отношению к своим подданным – к какому пониманию он был только близок, – он не носил бы на своей груди пузырька с ядом [195] Со времени поражения при Коллине и вторжения французской армии в прусские владения Фридрих твердо решился не отдаваться живым в руки врагам и поэтому постоянно носил с собой яд. . Но вообще он был предан своему делу окончательного ниспровержения уже расшатанной системы в такой же степени, в какой Вольтер своему. Трудно сказать, откуда проистекал неослабный интерес Фридриха к литературе и литераторам и его похвальное стремление сделать Берлин действительным академическим центром: из действительной ли и бескорыстной любви к знанию и из понимания всего значения, какое оно имеет для развития человечества, или же, скорее, из жалкого литературного тщеславия, пустой идеи о всемирной славе, как видно из его произведений, или же из чисто утилитарных целей, как видно из его отношения к национальной академии. Одно можно утверждать с достоверностью, что Германия всегда оставалась глуха к той философии, которую он усвоил от разных французских учителей, которую затем Вольтер в лице собственной своей особы перенес в Берлин и на которую Фридрих до конца своих дней делал объяснительные комментарии. Учение Лейбница и Вольфа подобно крепостной стене преграждало путь вторжению французских философов, и каково бы ни было в действительности влияние их спекулятивной мысли, оно шло окольным путем, через влияние Декарта на Лейбница.

Разрушение внешнего строя европейской политической системы – первым явным указанием на которое был захват Фридрихом Силезии – сопровождалось неизбежным, как это было в действительности, подавлением зла вредной независимости, так называемой варварской и феодальной Польши, где епископы и магнаты держали народ в самом тяжелом рабстве; этот процесс, однако, только слегка касается нашего предмета, потому что он, принимая в расчет то время, лишь косвенным образом был связан с сущест веннейшей работой всей жизни Вольтера. Но эта связь, хотя и косвенная, ясно и безошибочно может быть усмотрена нами на расстоянии полутораста лет. Старый строй и принципы государственной жизни Европы должны были получить новое выражение, и революционная политика должна была заменить разрушавшуюся систему средних веков и окончательно изменить отношения народов, типы государственного устройства и идею духовной власти.

В 1733 году война за польский престол между Австрией и Россией с одной стороны, и Францией и Испанией с другой нанесла первый жестокий удар Австрийскому дому, который принужден был отказаться от владений в Италии и от всех, или почти от всех, своих притязаний в пользу испанских Бурбонов, и, кроме того, сдать Лорэн Станиславу для возвращения французской короне. Заметим, кстати, что Вольтер и маркиза дю Шатле провели вместе свои последние дни при дворе Станислава в Люневиле. В войнах за польский престол следует обратить внимание на следующее обстоятельство: они послужили первым поводом для решительного вмешательства России в западноевропейские дела, что произвело значительное смятение в Европе, хотя и не в такой степени, как первое могучее вмешательство Прусии немного лет спустя. Распадение на части старой Европы было столь же неизбежно, как двенадцать веков с небольшим тому назад было неизбежно разложение той же, но еще более старой Европы, центром которой был Рим. Новыми элементами в этом процессе явились не только Россия и Пруссия, но и американские колонии Франции и Англии по ту сторону океана.

Европа во время сна римского господства представляла обширную империю, основанную на рабстве. Вслед затем наступил феодализм, а на смену ему явился длинный, хаотический период династических и территориальных войн, страшно дорого стоивших человечеству, а для прогресса – хуже чем бесполезных. Напрасно историки во имя оптимизма, порождаемого в них извращенным понятием о конечных причинах, стремятся поддержать давно уже оставленные выводы и выставляют эти отвратительные распри – частями гармонического целого, где многие и разнообразные силы движутся таинственным путем в направлении к всеобщему благу. Разве привел к чему-нибудь, например, переход итальянских провинций – главное последствие войны за польское наследство – из одних рук в другие? Разве получились какие-либо действительно благие и прочные последствия от войн, окончившихся Утрехтским миром, когда победоносная Англия отказалась – и вполне благоразумно – именно от того, что она оспаривала в течение столь многих лет? Мы нисколько не преувеличим, если скажем, что столетие, протекшее от Вестфальского мира до начала Семилетней войны, было периодом совершенно искусственной борьбы на континенте Европы – периодом войн из-за интриг и происков, войн в такой же степени чисто личных и столь же маловажных, как и гражданская война Фронды. Нужно заметить, что, говоря вообще об этом периоде, мы оставляем в стороне первую Силезскую войну, так как столкновение между Пруссией и Австрией привело к окончательным результатам только после решительной их борьбы на жизнь и на смерть в 1756–1763 годах. Со вступлением же на сцену Фридриха Великого международные отношения тотчас завязались на почве действительных интересов, и столкновение династий царствующих домов и лиц превратилось в жизненную борьбу между старыми и новыми принципами. Пришел конец бесцельным и жестоким раздорам, которые свирепствовали в Европе и превращали, подобно мельнице с кровавыми жерновами, людскую жизнь в ничтожный прах, и настало время борьбы, от исхода которой зависело не только торжество какой-нибудь династии, но и самый характер будущей цивилизации.