Джон Морлей - Вольтер

Но нет надобности приводить доводы, почему поэма Вольтера не могла бы быть великой поэмой; сама «Генриада» представляет неопровержимейшее тому доказательство. Из всех поэм, названия которых известны из истории литературы и академических каталогов, ее, быть может, менее всего стоит читать на каком бы то языке и кому бы то ни было, исключая разве лиц, профессионально занимающихся литературой. Она уступает «Фарсалию» Лукана, так как преднамеренно отличается большей искусственностью и, без достаточного оправдания, большей натянутостью. «Возвращенный Рай», который обыкновенно слишком поспешно признают тяжелым, все же содержит, по крайней мере, три отрывка роскошных и неподражаемых описаний, нигде не отступает от серьезного, величественного стиха и, во всяком случае, свободен от ужасных призраков, аллегорических фигур и мистических видений, которые нигде так резко не противоречат чувству поэтической сообразности, как при изображении такого политического и деловитого героя, каким был Генрих IV. Читатель не испытывает никакой иллюзии даже в тех случаях, когда дело идет о Святом Людовике, берущем Генриха сначала на небо, а потом в ад, о Сне, который все слышит из своих тайных подземелий, о Ветрах, которые от взгляда Генриха впадают в Тишину, и, наконец, о Грезах – детях Надежды, улетающих покрыть героя лавром и маслиной. Что, кроме отталкивающего чувства, может вызвать эта странная смесь действительности с фантазией, эта ярко раскрашенная картина Храма Любви, где на первом месте восседает Радость и рядом с ней, на мягкой мураве, Тайна, Желание и Приветливость, в то время как во внутреннем святилище гнездятся: Ревность, Подозрительность, Злорадство и Ярость? А в следующей затем песне описывается:

(Церковь во веки единая, всюду распространенная, свободная, но под управлением главы, на всяком месте славящего, во благо святых, имя своего Бога. Христос – возрождающаяся жертва наших грехов, возлюбленная пища своих избранников – сходит на престол при взволнованных взорах священнослужителя и открывает ему Бога под видом хлеба, который не есть уже более хлеб.)

Вольтер поздравляет себя в предисловии с тем, что ему удалось подойти достаточно близко к требованиям теологической точности; к этой оценке – стиль новый для поэзии – критик может прибавить еще, что произведение отличается изяществом и плавностью. Но ни изящество, ни теологическая точность не примиряют нас с поэмой, в которой нет ни одной возвышенной черты, ни малейшего намека на пафос, ни одного великого характера, ничего действительно увлекающего и сильного в действии. Фридрих Великий имел обыкновение отзываться о Вольтере, как о французском Виргилии, но Фридрих не знал по-латыни, так как отец его не позволил ему изучать латинский язык, и если когда-нибудь он и читал Виргилия, то, конечно, в каком-нибудь напыщенном французском переводе. Но и при этом одни только эпизоды с Дидоной, Нисом и Эвриалом могут вызвать удивление, каким образом подобная чудовищная параллель между этими поэтами, едва ли имеющими какую-либо одну общую черту, могла прийти на ум даже Фридриху, хотя он вовсе не был критиком. Если читатель ясно представит себе, до какого безвкусия и почти нелепости может дойти даже гений Вольтера, когда берется за чуждую ему форму, пусть он прочтет любую песню из «Генриады» и наряду с этим какую-нибудь страницу из «Лукреция» или «Потерянного Рая». Один из французских критиков приводит слова известного обозревателя литературы, сказанные им при разборе какой-то поэмы, что в конце концов, если все принять в соображение, данная поэма «была одной из самых лучших, какие только появились в течение того года», и настаивает на том, что это произведение Вольтера никоим образом не будет предано забвению в подобных ежегодных литературных обозрениях. Если оно действительно не будет позабыто, то, конечно, благодаря только злополучной снисходительности к плохим произведениям знаменитых людей, снисходительности, из-за которой так много времени тратится не только попусту, но даже вредно. «Глупец, – говорит Кандид, – придает вес каждому слову знаменитого автора».

Маркиза дю Шатле окончила свою жизнь трагически; смерть ее сопровождалась обстоятельствами, которые внушают обыкновенно некоторое отвращение к могиле, а для людей цинически относящихся к тому, что они считают великой человеческой комедией, доставляют материал для насмешек и забавы [180] Она умерла от родов, изменив незадолго до тех пор Вольтеру. . Таким образом окончилась в 1749 году эта шестнадцатилетняя дружба, и для Вольтера прекратились отношения, которые доставляли ему до тех пор, несмотря на частые размолвки, так много счастья и служили опорой на жизненном пути. Теперь ничто не связывало его свободы – злополучной, как оказалось потом, – свободы принять столь упорно навязываемое предложение поселиться у того короля, который может оспаривать у него право считаться самым знаменитым человеком восемнадцатого столетия.

На родине Вольтер не внушал доверия и не мог жить в спокойствии. Людовик XV, быть может, самый презренный из всех развращенных когда-либо властью людей, всегда ненавидел его. Все, имевшие влияние при дворе, весь официальный мир были одинаково враждебно настроены против него. Прошло много лет, прежде чем он мог добиться даже кресла в академии, – того отличия, следует, однако, прибавить, какого Дидро, стоявший едва ли ниже Вольтера по силе и оригинальности ума, не мог достигнуть до конца своей жизни. Г-жа Помпадур, покровительница Кенэ [181], была первым другом Вольтера при дворе. Вольтер спустя много времени потом говорил, что она в глубине души была на стороне философов и делала все, что могла, в защиту их [182] Oeuvres, I, XXV, p. 266. . Она знала Вольтера в дни своей более скромной и более достойной уважения жизни и поручила ему теперь написать пьесу для двора (1745) к свадьбе дофина. Заказ был выполнен удовлетворительно, и почести, в которых было отказано автору «Заиры», «Альзиры» и «Генриады», вдруг посыпались на сочинителя «Принцессы Наварской» – пьесы, причисляемой самим Вольтером к балаганным фарсам. Он был сделан камергером и историографом Франции. Ханжей он обезоружил посвящением своего «Магомета» папе, которое было принято последним, и письмом к отцу Латуру, начальнику его прежней школы, в котором он засвидетельствовал публично свою привязанность к религии и свое уважение к иезуитам. Кондорсе вполне справедливо замечает, что, несмотря на все искусство и осмотрительность выражений, в каких составлено это письмо, гораздо лучше было бы отказаться от академии, чем писать его [183]. Письмо достигло своей цели, и Вольтер был принят в число сорока (май 1746). И такое отличие, однако, далеко не доставило ему того спокойствия, какого он искал: пасквили еще худшие, чем прежде, начали преследовать его. Солнце двора также перестало сиять для него: г-жа Помпадур отдала предпочтение Кребильону [184] Трагик Кребильон Старший, 1674–1762. , и это предпочтение огорчило Вольтера более, чем заслуживает того в глазах серьезного человека какая бы то ни было милость г-жи Помпадур.