Джон Морлей - Вольтер

А без такой способности нельзя создать первоклассной комедии. Без серьезного понимания контрас тов нет действительного, никогда не перестающего оказывать свое действие юмора. Шекспир, Мольер и даже Аристофан – несравненные писатели и в области простого фарса – обладали, хотя в различной степени, необыкновенно широким пониманием всего трагического. Вольтер испытывал настроения острой тоски, но кто может утверждать, что он, останавливавший свое внимание на этом в гораздо меньшей степени, всегда ясно видел мрачные и глубокие стороны человеческой природы? Без этого же мы можем ожидать блестящей остроты, неподражаемой карикатуры, превосходной общественной комедии, но никоим образом мы не получим истинной комедии человеческого характера и жизни.

В блестящей и меткой карикатуре Вольтер не имел соперника. Он был лишен того глубокого юмора, какой мы находим в Дон-Кихоте или Тристраме Шанди [170] Герой неоконченного романа знаменитого юмориста Л. Стерна (1713–1768). , или же в «Siebenkas» Жан Поля Рихтера, да Вольтер и не заботился о нем. Он обладал слишком теоретическим, слишком философским, геометрически точным умом и слишком много заботился о том, чтобы на примерах в художественных образах разъяснить тот или другой принцип. Но в «Кандиде» («Candide»), «Задиге» («Zadig»), «Простаке» («L’Ingenu») остроумие достигает высшего своего выражения, какого только можно ожидать. Здесь оно выше, чем в «Гудибрасе» («Hudibras») Батлера (Butler), потому что мотивы его шире и отличаются большей идейностью. Быстрота в ходе рассказа, безошибочная точность удара, необыкновенное разнообразие и, сверх всего, всегда естественная, не ослабевающая непринужденность в соединении с поразительной изобретательностью сделали эти повести единственными в своем роде. Чтобы вполне оценить их действительное достоинство и их блеск, следует только сравнить их с бесчисленными подражаниями, которые, к несчастью, были ими вызваны.

Даже при самом поверхностном знакомстве с произведениями Вольтера нельзя не обратить внимания на слишком знаменитую поэму, которая составляла любимый предмет его занятий в течение лучших годов жизни, которая приводила в восторг всякого, кто только тем или иным способом имел возможность читать или слышать хоть одну песню этой поэмы, и о которой в настоящее время всегда говорят – если только говорят что-нибудь – с крайним отвращением [171] Начата вскоре после 1730 г.; издана воровским образом в 1755 г.; издана самим Вольтером в 1762 г. . «Девственница» («Pucelle») оскорбляет два современных чувства: скромность и любовь к историческим героям. Нравственное чувство и историко-национальное сознание обострились в некоторых отношениях со времени Вольтера, и поэма, которая не только изобилует нескромностью и сосредоточивает все действие на неблагопристойной идее, но к тому же окружает таким постыдным венком память великой освободительницы родины самого поэта, – должна казаться двойным поруганием в такое время, когда склонность к вольным стихам вышла из употребления, а уважение к умершим героям вошло в обычай. Так или иначе, но факт, что величайший человек своего времени мог написать одну из самых непристойных поэм, какая только существует на каком-либо языке, стоит того, чтобы постараться разъяснить его. Вспомним, что Вольтер не имел особенной склонности, подобно Гиббону или Бейлю, а тем менее подобно неопрятному Свифту, искать зловонного развлечения в грубости и чувственности. Его произведения не обнаруживают в нем никакой непреодолимой страсти к неделикатности и приторному сладострастию некоторых позднейших французских писателей. Во всяком случае «Девственница» есть произведение ума рассуждающего человека, а не любопытствующего скотства сатира. Из этого ума сделано более чем дурное употребление, но это сама чистота в сравнении с той мерзостью без названия, какой Дидро запятнал свое воображение. «Персидские письма» заключают в себе места, которые в настоящее время сочтутся крайне неприличными, однако Монтескье, несомненно, не был распутным человеком. Да и жизнь Вольтера с точки зрения нравов того времени никогда не отличалась непристойностью или неумеренностью. Человек с таким серьезным характером и такой незапятнанной жизни, как Кондорсе, не посовестился взять на себя защиту той поэмы, в которой нам трудно видеть что-либо иное, кроме самой непристойной шутки над самым героическим сюжетом. Кондорсе настаивает на том, что книги, которые развлекают воображение, не разжигая и не развращая его, которые в минуты усталости, когда человек не может ни работать, ни размышлять, занимают его ум веселыми и приятными образами, что такие книги способствуют выработке в человеке кротости и снисходительности. «Не такие книги, как «Девственница», читали Жирар [172]или Клеман [173] Убийца Генриха III. , и не такие книги привязывали к седлам приверженцы Кромвеля» [174].

Все дело в том, что, развлекаясь сочинением своей «Девственницы», Вольтер давал только литературное выражение тем воззрениям, которые нашли себе уже практическое выражение в обществе того времени. Люди, среди которых он жил, возвели в систему свободу от всяких законов и стеснений в отношениях полов, живое выражение которой и представляла его поэма. Герцог Ришелье был непобедимый ловелас своего времени, и считалось честью – честью, на какую и г-жа дю Шатле среди многих других тоже имеет право, поддаваться его очарованию. Длинную и крайне непоучительную хронику можно составить из достопамятных любовных интриг того времени, но для нашей цели достаточно указать еще на любовную интригу Сен-Ламбера, стоившую жизни г-же дю Шатле. Конечно, эти бесчисленные любовные интриги самых распутных людей того времени, как Ришелье или Сакс, свидетельствуют не более, не менее, как о полном разврате, каким отличалась и английская знать времен Реставрации. Люди праздные и живущие в роскоши, воображение которых не обуздывается дисциплиной труда и серьезными целями, для которых потворство собственным склонностям есть главный и единственный закон жизни, всегда готовы воспользоваться всяким ослаблением стеснений, допускаемым нравами времени.

Характерная особенность распущенности нравов во Франции в половине восемнадцатого столетия состояла в том, что на нее смотрели снисходительно даже великие умы, руководившие общественным мнением; она заняла свое место в формуле прогрессивного движения, и именно то, которое в других общественных движениях вперед принадлежит строгости нравов. Нетрудно понять, как могло случиться такое удивительное обстоятельство. Целомудрие было верховной добродетелью в глазах церкви, таинственным ключом к христианской святости. Воздержание выставлялось как одно из самых священных оснований, дающее право патерам требовать уважения со стороны мужчин и женщин. Поэтому-то воздержание и отождествили с «Подлостью» («Infame»), против которой преимущественно и было направлено нападение. Таким образом, в то время доказывали более или менее откровенно сначала, что воздержание не есть господствующая добродетель; затем что это весьма поверхностная и легко практикуемая добродетель, и, наконец, что это вовсе не добродетель и что если иногда воздержание доставляет некоторую выгоду, то в большинстве случаев является помехой для неизвращенного человеческого счастья.