Джон Морлей - Вольтер

Невозможно, однако, постоянно напоминать и указывать, что от Вольтера нельзя требовать героизма. Он слишком дорожил сочувствием, слишком великодушно и пылко увлекался желанием нравиться, слишком высоко ценил мнение света. Того сурового и холодного отношения, которое, вполне удовлетворяя чувству самоуважения, помогает твердо и неуклонно следовать по раз избранному пути, в нем было менее, чем в ком бы то ни было другом из выдающихся в такой же степени людей. Чтобы написать свою трагедию так, как он считал нужным написать ее, и затем предоставить ее судьбе, он, употребив в дело действительно все свое умение и понимание, не довольствовался этим, но шел еще переодетый в кафе, где заседали критики, чтобы узнать, что говорят о его произведении люди, стоящие ниже его. Вместо того чтобы, написав пьесу для двора, получить предложенное вознаграждение или же отказаться вовсе от такой неблагородной работы – тем более что никто лучше его не знал, до какой степени это была действительно низкая работа, – он старался подобрать даже ничтожные крохи похвал, раболепно допытываясь у самых презренных людей: «Trajan est il content?» («Доволен ли Траян?») Принимая в расчет разницу во времени и условиях и придавая этим обстоятельствам какое угодно значение, мы все-таки не можем ни извинить, ни смягчить всей низости отношений, подобных тем, в каких такие люди, как Сенека или Вольтер, находились к Нерону иди Людовику XV. Существует или нет в человеческой природе та естественная религия добра и нравственности, которую проповедовал Вольтер, но во всяком случае в душе хороших людей бывает нечто особенное, что отделяет их глубокой пропастью от тех, которые до мозга костей проникнуты неизлечимым развратом.

Позволительно думать, что сознание всей унизительности подобных отношений, в большей степени, чем неудача в достижении таким путем жалких целей, побудило Вольтера решиться вторично отрясти прах родины от ног своих. В июле 1750 года он прибыл в Потсдам и был принят пышными почестями во дворце Фридриха Великого, двадцать четыре года спустя после того, как он поселился в Уэндсворте вместе с английским купцом Фалькнером. Дидро был занят в это время первым томом Энциклопедии, а Руссо только что поместил своего второго ребенка в воспитательный дом. Однако если в посещении Лондона Вольтер нашел все для своего развития, то посещение Берлина не дало ему ровно ничего. Можно сказать, что цивилизованной Пруссии в то время еще на свете не было. Переехать из владений Георга II во владения его знаменитого племянника было все равно, что перейти от сияющего блеском и светом восемнадцатого столетия к мраку пятнадцатого. В начале восемнадцатого столетия благодаря влиянию Софии Шарлоты была учреждена в Берлине под руководством Лейбница Академия наук. Но Фридрих Вильгельм питал злобное презрение ко всякого рода деятельности, исключая военной выправки и проповедей ортодоксальной теологии, так что в течение его царствования академия пребывала в полном забвении и бездеятельности [185]. Восшествие на престол Фридриха II послужило толчком к восстановлению и оживлению ее деятельности под управлением Мопертюи. К наукам опытным, которые составляли сначала предмет занятий в академии, было прибавлено еще отделение умозрительной философии. Направление двора было материалистическое, скептическое и вольтерьянское в одно и то же время, но академия, как учреждение, придерживалась теологически ортодоксальных, а в философии – всецело и чисто метафизических учений. Насколько Берлин был в то время позади Парижа, можно отчасти судить по увещаниям, которые делал Д’Аламбер Фридриху относительно назначения таких тем для сочинений на премию, как, например, метафизическая проблема об «Изыскании первоначальной и вечной силы как субстанции и причины в одно и то же время» [186].

Как бы то ни было, академия действовала независимо от двора, и деятельность ее исчерпывалась диалектикой протестантской схоластики и Вольфовым изложением и развитием философии Лейбница. В литературе собственно с восшествием на престол Фридриха возникла небольшая группа второстепенных критиков, из которых лучшим был Зульцер (Sulzer) [187]. Но в этой группе никто не обнаружил ни живой и ослепительной силы Вольтера и Дидро, ни глубокого вдохновения и изобретательности тех критиков, которые последовали за ней и подняли Германию до одного уровня с Англией и Францией. Лессинг, основатель германской литературы, был в то время двадцатидвухлетним юношей, и, по странной случайности, переводил по поручению Вольтера на немецкий язык его защитительные речи в постыдном процессе Гиршеля. Иностранцу в то время не было никакой надобности изучать тот язык, на котором Лессинг еще не писал, и Вольтер, прекрасно владевший английским и итальянским языками, по-немецки умел только выругать ямщика [188]. Лейбниц все, что имело какое-либо значение, писал на латинском или французском языке. Берлинская академия свои труды издавала сначала в течение некоторого времени на латинском, а потом в течение многих лет на французском; один из ее первых президентов, и человек вполне компетентный в подобном деле, считал немецкий язык благородным, но страшно варварским. Знаменитый Вольф употреблял все усилия, чтобы сделать язык своей родины литературным, но даже и его влияние не имело успеха.

Общество того времени в сущности ничем не отличалось от средневекового. Солдаты, благодаря которым Фридрих одержал победу при Цорндорфе и Лейтене, подобно русским и австрийцам, потерпевшим от него поражение в эти кровавые дни, были не что иное, как рабы. Не в философах, подобных Ньютону и Локку, но в отважных кавалеристах, подобных Винтерфельду и Цистену, король видел гордость и благополучие своей родины. Смелая и своеобразная кавалерийская атака имела тогда для Пруссии большее значение, чем теория тяготения, и новый метод военного строя был необходимее новой теории о происхождении идей. Страна вовсе не заботилась о философской проблеме раскрытия причин, каким образом земля удерживает свое место в планетной системе, но была поглощена практической задачей, каким образом занять место в европейской системе. Пруссия того времени значительно более отставала от Франции и в науках, и в искусствах, кроме военного, чем Франция от Англии.

Вольтер ничему не мог научиться в Берлине, и, едва ли следует прибавлять, ему нечему было также поучать, так как король давно уже был закоренелым вольтерьянцем. Грубая казарма Европы не могла представлять поля, на котором апостол свободного и чистого разума мог бы сеять свое семя с доброй надеждой на жатву. Вспомним, что Вольтер в общественном мнении этого времени был только поэт, и, быть может, если не Фридрих, то во всяком случае его окружающие считали великого француза чем-то вроде королевской флейты, снабженной только благодаря какому-то чуду большим числом клапанов. «Я не сообщаю вам литературных новостей, – писал Д’Аламбер из Потсдама в 1763 году, – потому что сам не знаю никаких, да, впрочем, как известно, какая жалкая литература в этой стране, где, кроме короля, никто литературой и не интересуется» [189] Oeuvres, I, XXV, p. 227. . В этом нет особенного позора ни для Берлина, ни для короля Пруссии, перед которым стояла тогда вполне определенная задача; предположение же, что задача эта состоит в развитии художественной литературы, было только приятным заблуждением несколько мечтательного в юности Фридриха. Певец «Генриады» ни по своим внутренним качествам, ни по складу своего ума не походил, конечно, на того героя, которому предстояло совершить, по крайней мере, такой же трудный подвиг, как и Генриху IV. Вольтер и Фридрих стояли каждый во главе одного из двух, начавшихся в то время, главных движений в великой работе преобразования старой Европы. Но движения эти происходили в различных областях, требовали совершенно различных приемов, и, как часто бывает, цели, которые преследовались в одном движении, были доступны и понятны для последователя другого. Задача Вольтера состояла в том, чтобы оживить деятельность человеческого разума, провозгласить свободу его и разрушить господство старого строя в сфере духовной жизни; Фридриху же предстояло ниспровержение старого политического строя. Совокупность их усилий положила начало той революции в области мысли и политического устройства Запада, по отношению к которой, если взглянуть на предшествовавшие и последующие события с достаточно широкой точки зрения, знаменательную французскую революцию приходится считать второстепенным фазисом развития. Условия, которые привели к восстановлению порядка после всеобщего расстройства, произведенного ниспровержением римского владычества при вторжении варваров, порядка, давшего начало Европе первых и средних веков, в настоящее время выяснены достаточно хорошо. Историческая преемственность или верность этого порядка своим основным принципам типически выражается в двух учреждениях, пришедших в средине восемнадцатого столетия в весьма различной степени к упадку и обладавших весьма различной силой сопротивления против направляемых на них нападений. Одним из этих учреждений была Германская империя, другим – католическая церковь. Фридрих нанес окончательный удар первому учреждению, а Вольтер – второму.