Джон Морлей - Вольтер

У Вольтера вы не найдете подобной суровости и нежности, величия и легкости, грации и силы, переплетенных вместе с таким совершенным искусством и проникнутых таким единством плана, как это умел делать только Расин; недаром же на его стихах Фенелон и Массильон научились искусству гармонии в прозе. Достигать подобных эффектов Вольтер мог только внешним образом, так как ему недоставало внутренней глубины, серьезности и солидности знаменитого художника. Известно, как мало помогают внешние приемы и как тщетны при этом стремления к гармонической грации стиля, если художник не испытывает тех неуловимых внутренних движений, которые оживляют стиль. Только тогда человек овладевает благороднейшей силой выражения, когда возвышенные мысли, великодушные стремления и светлые образы составляют обычное состояние его ума. Де Местр, для которого имя Вольтера было символом всего, что носит на себе печать проклятия, признавал благородство мыслей в его трагедиях, но делал это неохотно и тотчас же отказывался от этого признания, прибавляя, что даже и тут Вольтер напоминает своих двух великих соперников, как хитрый лицемер напоминает святого [167] De Maistre J. Op. cit., 4-iéme entretien. . И в этом есть доля правды, хотя высказана она злобным образом.

В общий план драматической реформы, задуманной Вольтером во время его пребывания в Англии, входило признание и того, что сюжеты трагедий должны выбираться более яркие и решительные и что любовь не должна составлять необходимой принадлежности их. «Мы смотрим почти всегда одну и ту же пьесу, с одной и той же завязкой – ревностью и ссорой, оканчивающейся женитьбой; тут постоянные любовные ухаживания, и все отличие от комедии в том, что действующие лица – принцы и что по временам для проформы проливается кровь» [168] Oeuvres, V, p. 189. . Все это Вольтер считал ошибочным, потому что, как верно замечал он, горе любовника слегка только возбуждает чувства, тогда как отчаяние матери, теряющей своего сына, глубоко затрагивает его. Так, уже в «Меропе» мы видим, что материнская любовь является главной пружиной действия этой, несомненно, наилучшей трагедии Вольтера, которая отличается истинной выразительностью, внутренним единством, полнотой чувства, возвышенного и вместе с тем вполне правдивого, и которая выдержана от начала до конца с одинаковой силой, что составляет не совсем обычную черту его произведений. То же самое убеждение в необходимости сделать трагедию средством для выражения других чувств, кроме тех, которые так легко вырождаются в пошлость, заставило Вольтера искать и заняться обработкой новых сюжетов из римской жизни, каковы, например «Брут» и «Смерть Цезаря». С этого времени французская драма впервые приняла до некоторой степени политический характер. Предшественники Вольтера, обращаясь к историческим темам, смотрели на них не с исторической точки зрения, а просто пользовались ими как иллюстрациями, или, вернее, как средством воспроизвести ту или другую из основных человеческих страстей. В «Цинне» Корнеля политическое направление, мораль благожелательного деспотизма, какую Бонапарт нашел в нем, является совершенно случайно и играет очевидно служебную роль для обрисовки характера и возбуждения чувства. В «Бруте» же, напротив, все действие происходит в области великих общественных интересов и тех страстей, какие эти интересы возбуждают в благородных натурах; в нем нет никакой примеси чисто личных привязанностей. В «Смерти Цезаря» мы встречаемся также с героизмом в сфере общественной деятельности. «Спасенный Рим», где сюжетом служит заговор Катилины, а героем – красноречивейший из консулов и людей вообще, – роль которого Вольтер очень любил исполнять на домашних спектаклях, что ему удавалось с замечательным успехом, – отличается чрезвычайно растянутым и порывистым характером, и речи, произносимые в этой пьесе, звучали бы неестественно даже в устах Цицерона. Но и здесь пошлость и нелепость чисто личной жизни отсутствует, хотя, надо сознаться, только лишь для того, чтобы дать место пошлости и нелепости из сферы общественной жизни. Трудно определить, имели ли эти драмы, и какое именно, влияние на распространение этого странного влечения к римской свободе и ее наиболее знаменитым защитникам, какое сказалось так поразительно в некоторых великих эпизодах революции. Мы никоим образом не можем подозревать Вольтера в намерении волновать политические страсти. Он питал тогда, в сущности, симпатии к аристократизму и придворной жизни и не испытывал ни малейшего активного желания приблизить политическую революцию, если только идея о таком перевороте и приходила ему когда-нибудь на ум. Он постоянно преклонялся пред свободой в Англии и восхвалял ее, но, как уже было сказано, это не была похвала действительного приверженца народного правления, а скорее зависть писателя, терзаемого цензорами и полицией. Быть может, единственной целью общественного характера в этом стремлении Вольтера к сюжетам из римской жизни являлась тайная мысль разбудить в дворянстве, для которого, вспомним, главным образом и предназначались его драматические произведения, не страсть к республиканской свободе и ненависть к монархической форме правления, а страсть более общего характера – к мужественному патриотизму. В письмах Вольтера встречается масса указаний на то, что он считал переживаемую эпоху эпохой упадка своего отечества. Он действительно обладал слишком проницательным, практическим и опытным взглядом, чтобы не заметить, как общественный дух, политическая мудрость, национальное самолюбие и доблесть клонились к упадку в высших сословиях Франции начиная с века великой монархии и как сильно его отечество отстало на пути цивилизации и могущества. Было бы слишком явным преувеличением с нашей стороны действительных фактов, если бы мы стали обрисовывать Вольтера как человека, вдохновленного стремлениями перевоспитать своих соотечественников. Но легко можно допустить, что человек, подобный Вольтеру, живший в Англии и довольно хорошо знавший Пруссию, видел роковую пропасть, к которой приближалась Франция, и при своем влечении к сцене мог мечтать о том, что ему удастся оживить стремление к разуму и славе и преданности отечеству, если он обратится к более серьезным сюжетам и найдет для них более решительные и энергичные выражения. Одним словом, «Смерть Цезаря» и «Брут» предназначались специально не для распространения убеждения в необходимости убийства тиранов и не для внушения мысли о суровом выполнении приговора над собственными сыновьями, а просто для того чтобы они могли служить всеобщим примером самоотверженного патриотизма и уважения общественного достоинства.