Джон Морлей - Вольтер

Мы допускаем, что при выборе сюжета Вольтером тайно руководило желание ослабить гнет религиозных предрассудков. Без преувеличения можно сказать, что католичество было всеподавляющим бременем того времени. Не было такой области знания, начиная с геометрии, над которой не тяготела бы эта сила. За какую бы работу ни принялся Вольтер, везде он сталкивался лицом к лицу с «подлостью» (infame). Согласно поверхностному взгляду своего времени, он считал Магомета отъявленным и сознательным обманщиком и представил основателя одной из великих религий в постыдном и ненавистном образе. Всякие аналогии, которые делались при этом по отношению к католичеству, лежат, собственно, вне самой пьесы, и мы, для которых подобные вопросы представляются вполне уже решенными, можем читать «Магомета» просто как «Магомета», хотя едва ли можем отнестись с малейшим вниманием к ребяческому взгляду, не видящему ничего иного в восточном реформаторе, кроме чувственности, честолюбия и свирепости. Восторженный деизм Заира, быть может, должен был указывать на то, что величайшее благочестие может идти рука об руку с бесстрашным отрицанием всякого суеверия. Но и это толкование также лежит вне пьесы и никоим образом не может служить основанием для обвинения Вольтера в нарушении правил искусства ради тенденции.

«Заира» была первой пьесой, в которой французские характеры появились на драматической сцене. Героиня, дочь Люзиньяна, была воспитана, не зная о своем происхождении, в магометанской вере и обычаях. Обратим внимание на философию следующих строк, вложенных в уста героини:

(Обычай и закон привязали меня в мои юные годы к религии счастливых мусульман. Я вижу ясно, что заботы, какими окружают нас в детстве, порождают наши чувства, наши нравы, наши верования. На берегах Ганга я была бы рабой ложных богов, в Париже – христианкой, здесь я мусульманка. Воспитание делает все, и рука наших отцов начертывает в наших слабых сердцах первые буквы; пример окружающих и время заставят нас их изменить, но совсем изгладить их может только один Бог.)

В этих строках высказывается, конечно, доктрина «Всеобщей Молитвы» (Universal Praeser) Попа; они заключают в себе идею, которая являлась всегда излюбленным оружием для поражения слишком доверчивых правоверных католиков.

Локк спрашивал: «Являются ли достаточно убедительными и представляют ли достаточные гарантии разные ходячие в той или другой стране мнения и патентованные идеи, чтобы им мог довериться вполне человек? Иначе: может ли считаться истинным и непогрешимым оракулом и знаменем истины то, что в христианских странах поучают одному, а в Турции другому? Должен ли какой-либо обездоленный работник считать себя обладателем вечного блаженства только лишь потому, например, что он случайно родился в Италии? Или какой-нибудь труженик считать себя неизбежно погибшим, потому лишь, что имел несчастье родиться в Англии» [156]? В приведенных словах Заиры тот же ход рассуждения. Вольтер никогда не уставал указывать, что божество, как единое, стоит выше многочисленного разнообразия верований, которые выражают собой только местные особенности. Но ни в «Заире», ни где-либо в ином месте законы драмы не были принесены в жертву ради урока в гетеродоксии. Трагедия у Вольтера является одним из средств объективного изображения, чем и должно быть всякое искусство, которое воспроизводит не благороднейшие стремления человеческого ума, а действительную жизнь; и Вольтер не забывал этого.

Совершенно бесполезно сравнивать относительные достоинства трагедий Вольтера и трагедий новой романтической школы во Франции, или же трагедий главных драматургов Англии: какова бы ни была форма произведения, ее следует судить относя к тому роду, к какому она принадлежит, а род, избранный Вольтером, был французский классический, с его определенными условиями и твердо установленными правилами, тремя единствами, величественным александрийским стихом и всеми прочими существенными принадлежностями этой специальной драматической формы. И здесь, как и во многих других отношениях, мы видим, что Вольтер был продолжателем если не по отношению к мысли, то по отношению к литературной форме могучей традиции великого века; но в то же самое время, хотя это несколько и странно, он дает первый толчок новой теории, окончательно разрушившей власть этой традиции. Не будет, думаем, изменой славному и несравненному гению Шекспира или непониманием художественного творчества, живой фантазии и благородства мысли и образов наших менее знаменитых художников, если мы, признав за английской драмой первенство в силе и жизненности, вместе с тем допустим в этом слишком презираемом александрийском стихе – точный и торжественный каданс, который доставляет в высокой степени наслаждение самого высшего порядка и способность к которому встречается между людьми чаще, чем неоценимая и недосягаемая способность «глаголом жечь сердца людей». Утверждают, что дарования первого рода не могут создавать пьес, годных для постановки на сцене, а только лишь драматические поэмы; но на это невольно улыбнешься, вспомнив, во-первых, что величайшие актеры в мире были воспитаны на этих александрийских стихах и, во-вторых, что громадная и восторженная публика только лишь каких-нибудь лет двадцать тому назад сходилась смотреть виденные ей неоднократно трагедии Корнеля и Расина, как какой-нибудь совершенно новый водевиль, который не удастся уже более увидеть.

«Мы настаиваем на том, – говорит Вольтер, – что рифмой никогда не следует пользоваться в ущерб идее; что она не должна быть ни пошлой, ни слишком натянутой; мы строго требуем от стиха той же чистоты, той же точности, как и от прозы. Мы не допускаем ни малейшей вольности; мы, одним словом, требуем, чтобы автор постоянно являлся перед нами в этих цепях и в то же время чтобы он всегда был свободен» [157] Введение к «Семирамиде». Oeuvres, V, p. 194 Discours sur la Tragédie, à Milord Bolingbrocke. Oeuvres, II, р. 337. См. также предисловие к «Эдипу». Ibid., p. 73. . Он допускал, что иным авторам не удается изображение трагического потому только, что они чрезмерно боятся выйти из границ последнего. Он отдает должное, хотя и не в такой мере, как англичане, особенным заслугам английской сцены, обращающей главное внимание на развитие действия [158]. «Шекспир, – говорит он, – был гений мощной силы и необычайной плодовитости, в нем было все, что естественно, и все, что возвышенно». Даже те прославленные, но ужасные места, какими изобилуют его наиболее чудовищные фарсы, невозможные для английской сцены, составляют в глазах Вольтера заслугу Шекспира [159] Lettres sur les Anglais, XIX; Oeuvres, XXXV, p. 151. .