Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Поскольку и по времени, и по содержанию возможность эта полностью неопределенная, однако долженствующая свершиться, Хайдеггер говорит о смерти двусмысленно, как о «достоверной возможности». В противоположность ужасу, смерть есть еще и достоверность, в которой присутствие постоянно существует: то есть, собственно, она – не настроение, то возникающее, то улетучивающееся. Будучи конкретно переживаемой достоверностью, смерть представляет собой постоянное условие совокупных возможностей, которые присутствие может всякий раз конкретно использовать в обстоятельствах жизни. Иными словами: смерть есть врата к свободе.

Эту функцию смерть может исполнить, только если сама останется полностью неопределенной: допущения, спекуляции о жизни после смерти, или даже надежды на оную в рамках целенаправленного разбора Хайдеггером вопроса о смысле, надлежит отвергнуть. Они заслоняют присутствию восприятие его подлинных бытийных возможностей. Именно как нечто напряженно-открытое в этом мире, а значит подлинное, присутствие, таким образом, есть непрерывное заступание в смерть.

Смерть есть возможность бытия, которую присутствие всегда должно взять на себя само. Со смертью присутствие стоит перед собой в его самой своей способности быть. В этой возможности речь для присутствия идет напрямую о его бытии-в-мире. Его смерть есть возможность больше-не-способности-присутствовать. Когда присутствие предстоит себе как эта возможность самого себя, оно полностью вручено наиболее своей ему способности быть. Так предстоя себе, все связи с другим присутствием в нем распались. Эта наиболее своя, безотносительная возможность вместе с тем предельнейшая. Как способность быть присутствие не может обойти возможность смерти. Смерть есть возможность прямой невозможности присутствия. Таким образом смерть открывается как наиболее своя, безотносительная, не-обходимая возможность [237] SuZ, § 50. S. 250. См.: Хайдеггер М. Бытие и время. 250. .

Вместо того чтобы, оглядываясь назад с позиции неизбежности смерти, сетовать на ничтожность всего сущего и, особенно, собственной экзистенции – как, например, поступала проанализированная Беньямином в «Барочной драме» эпоха барокко, – осознание собственной былой ничтожности сопровождается призывом к автономному использованию своих бытийных возможностей. Вместо того чтобы постоянно держать в памяти, как в некоторых христианских или античных жизненных наставлениях, собственную конечность, в реализации жизни необходимо как раз решительно идти ей навстречу. Вместо праздных утешений, что и после твоей кончины мир, так сказать, не рухнет, заступание в смерть должно, по Хайдеггеру, стать необходимым толчком к использованию по-настоящему подлинных бытийных возможностей.

Каждый умирает в одиночку. Собственная смерть не поддается делегированию – так же, как и собственная жизнь. И было бы в корне превратно понимать Хайдеггерову концепцию заступания в смерть в смысле призыва к самоубийству. Ведь тот, кто своими руками лишает себя жизни, тем самым окончательно отнимает у себя все возможности, которые надлежало бы схватить в этом заступании. Непрерывный процесс этого решительного схватывания – которому, по Хайдеггеру, всегда должна быть присуща толика открытости еще недостаточно понятого вопроса (о смысле бытия) – он называет экзистированием . Тот, кто экзистирует в этом смысле, живет так, как должно жить Dasein, то есть, подлинно. Лишь немногие люди живут так. Очень немногие.

Неудивительно поэтому, что Хайдеггер находит истинную подлинность, скорее, в обществе так называемых «простых людей» Шварцвальда, нежели в считающихся испорченными академических кругах. «В общество профессуры я совершенно не рвусь. Крестьяне куда приятнее и даже интереснее», – пишет он профессору Ясперсу. И еще: «Часто я мечтаю, чтобы и Вы в такие часы были здесь, наверху. Иногда я перестаю понимать, что можно играть столь странные роли там, внизу» [238] Biemel, W., Saner, H. (Hrsg.) (1990). S. 54. См.: Хайдеггер М., Ясперс К. Переписка. 1920–1963. С. 105, 114. .

Философ-экзистенциалист Ясперс остается единственным человеком в академических кругах, которому Хайдеггер полностью доверяется в период своей увлеченной работы над «Бытием и временем», общаясь с ним на равных. В частности, по конкретному вопросу обращения с самим умиранием. Ведь если говорить о смерти, а также об ужасе умирающих, то в этот период (1924–1927 годы) Хайдеггеру открываются новые горизонты переживаний, которые затрагивают его непосредственно и глубоко. В мае 1924 года умирает его отец, который после инсульта несколько недель в беспамятстве боролся со смертью. Наиболее сильное впечатление Хайдеггера в этот момент – вклинивающийся в самоумирание ужас истово верующего католика-отца перед Страшным судом и адом. Почти три года спустя, тоже после многомесячной болезни, от рака кишечника умирает мать. Она особенно тяжело переживает отход Мартина от веры и даже на смертном одре открыто говорит ему об этом. Пятого февраля 1927 года Хайдеггер сообщает Эльфриде о разговорах с умирающей матерью:

Я для бедняжки, конечно, огромная забота, и она всё время твердит, что в ответе за меня. Я ее по этому поводу успокоил – но ей всё равно тяжко. Насколько же могучи силы, что особенно проявляются как раз в такие часы. Мама была очень серьезна, почти сурова – и ее подлинное существо было как бы заслонено: «Молиться за тебя я больше не могу, – сказала она, – мне нужно заботиться о себе». Я должен это выдержать, и моей философии не следует оставаться только на бумаге [239] Heidegger, G. (Hrsg.) (2005). S. 147. .

Третьего мая 1927 года Хайдеггер положит на смертное ложе матери первый типографский экземпляр «Бытия и времени». Осознанное, отринувшее даже спасение сыновней души обособление умирающей матери, ее помыслы о жизни после смерти – «теперь мне нужно заботиться о себе», – вероятно, сильно на него подействовали, ведь и в его философии настрой ужаса и некая возможность смерти обнаруживают в присутствии прежде всего действие радикального одиночества. Правда, с оглядкой на жизнь до смерти.

Подлинность, каковой, по Хайдеггеру, дóлжно достичь присутствию, по-настоящему может быть обретена лишь из этого опыта и из осознания радикального одиночества. Заботливое соприсутствие других при этом не поможет. Призыв Хайдеггера к подлинности, а стало быть к тому, чтобы найти себя, зиждется, таким образом, на последовательной асоциальности Dasein. Только как полностью лишенное связей, как единичноее и тем самым обособленное, приходит оно к осознанию своих истинных возможностей.

К лету 1926 года – Ханна уже перебралась работать к Ясперсу, философу жизни, куда более чувствительному к вопросам социальности, – Хайдеггер чувствует себя покинутым и потерянным в своем туманном марбургском гнезде. Правда, для семьи наконец-то найдена новая, более светлая квартира с садом. И даже упрямое министерство в Берлине теперь, когда «Бытие и время» начинает в немецкой философии свое взрывное воздействие, уже не сможет долго противиться настоятельному желанию факультета. Ординариат зовет. Утешение, но не довод. Время Хайдеггера в Марбурге, и он понимает это с абсолютной ясностью, истекло раз и навсегда. С такой же уверенностью Кассирер на своей второй, гамбургской, родине полагает, что находится на пороге новой духовной эпохи.