Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

‹…› чем меньше на вещь-молоток просто глазеют, тем ловчее ее применяют, тем исходнее становится отношение к ней, тем незатемненнее встречает она как то что она есть, как средство. Забивание само открывает специфическое «удобство» молотка. Способ бытия средства, в котором оно обнаруживает себя самим собой, мы именуем подручностью [232] SuZ, § 15. S. 69. См.: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 69. .

Поскольку подлинная сущность этого средства состоит в его орудующем использовании, для присутствия оно не только лишь налично (каковой была бы «вещь», чья полезность еще только должна быть открыта), но как раз подручно . В сосредоточенном, эпистемологически мотивированном глазении на что-то (и в его описании) как чисто наличного заключался собственно методический фундамент гуссерлевской феноменологии. Работа Хайдеггера, таким образом, не в последнюю очередь является фронтальной атакой на философию его учителя и покровителя – Гуссерль поймет это сразу, при первом же прочтении только что отпечатанных страниц, а Хайдеггер не без гордости сообщит Ясперсу:

Работа [ «Бытие и время»] вообще не даст мне больше, чем уже дала: я сам для себя вырвался на свободу и с некоторой уверенностью и направленностью могу ставить вопросы . ‹…› Если работа и написана «против» кого-то, так это против Гуссерля, который это сразу понял, но с самого начала придерживался позитивной позиции [233] Biemel, W., Saner, H. (Hrsg.) (2003), письмо от 26.12.26. S. 71. См.: Хайдеггер М., Ясперс К. Переписка. 1920–1963. С. 122–123. .

Сколь ни благодатным представляется повседневное растворение крестьянского присутствия (Dasein) в озабочивающемся обращении со средствами, для Хайдеггера, искателя философского смысла, оно всё же отмечено важным недостатком. Именно при якобы изначальном укоренении в окружающем его мире, именно в почти лишенном помех выполнении поставленных задач такое присутствие остается само по себе непроблематичным. Его отношение к миру настолько исходно, непосредственно и проникнуто смыслом, что у него самого оно никогда не вызывает вопросов. Перед тем, кто целиком и полностью растворяется в своем мире, не встает вопрос ни о смысле бытия, ни о бытии собственной жизни. Лишь конкретный опыт утраты смысла, а стало быть, и в той или иной форме нарушенного отношения к миру вызывает у озабочивающегося присутствия вопрос о смысле бытия и о смысле собственного существования: зачем всё это? Почему я вообще здесь?

Никакая человеческая жизнь, какой бы защищенной и окруженной домашним уютом она себя ни ощущала, не проходит без подобного экзистенциального беспокойства, а значит, и без вопросов о смысле. Но совершенно неотложными эти вопросы становятся для Хайдеггера в переживании особенного чувства или, как он специально уточняет, особой «настроенности присутствия». Речь идет об опыте ужаса (Angst), который Хайдеггер четко отличает от страха (Furcht), а именно – от конкретного страха перед чем-то определенным:

За что берет ужас, есть само бытие-в-мире. В ужасе то, что было подручно в окружающем мире, вообще внутримирно сущее, тонет. «Мир» неспособен ничего больше предложить, как и соприсутствие других. Ужас отнимает таким образом у присутствия возможность падая понимать себя из «мира» и публичной истолкованности. Он отбрасывает присутствие назад к тому, за что берет ужас, к его собственной способности-быть-в-мире. Ужас уединяет присутствие в его наиболее своем бытии-в-мире, которое в качестве понимающего сущностно бросает себя на свои возможности. С за-что ужаса присутствие разомкнуто ужасом как бытие-возможным , а именно как то, чем оно способно быть единственно от себя самого как уединенного в одиночестве [234] SuZ, § 40. S. 187f. См.: Хайдеггер М.. Бытие и время. С. 187–188. .

Ужас у Хайдеггера стоит как показательный пример переживания полной утраты смысла, которая в возникшей таким образом пустоте и несвязности позволяет увидеть истинную основу всякого присутствия. И тут выясняется, что самой этой основы нет, она не существует, не задана и ничем и никем не обеспечена! В модусе ужаса присутствие узнаёт фактическую бездонность и возможную ничтожность собственной экзистенции, даже всего сущего. Неумолимо стоящий в этом появившемся пространстве вопрос о смысле, однако, не терпит делегирования вторым или третьим лицам, не терпит отодвигания в трансценденцию и самоуспокоения через обычай, традицию или родину. По Хайдеггеру, ради сохранения напряженности собственного существования необходимо радикально и по возможности постоянно держать этот вопрос открытым:

Падающее бегство в свойскость публичности есть бегство от не-по-себе, то есть от жути, лежащей в присутствии как брошеном, себе самому в своем бытии вверенном бытии-в-мире [235] SuZ, § 40. S. 189. См.: Хайдеггер М.. Бытие и время. С. 189. .

Особой остроты и проникновенности исполненный ужаса опыт бездомности и обычно скрываемой жути достигает в контекстах, которые, собственно, обеспечивают присутствию величайшую защищенность и уют – особенно в четырех стенах родного дома. Для Хайдеггера это – деревянная хижина в Тодтнауберге. Именно здесь ужас оказывает свое подлинное воздействие, которое раскрывает человеческое бытие, а тем самым и философски его стимулирует. И в апреле 1926 года, когда «Бытие и время» в целом уже закончено, он пишет Ясперсу:

Как видите, мы всё еще в горах. Первого апреля я начал печатать мою работу «Бытие и время». В ней примерно тридцать четыре листа. Я в приподнятом настроении и досадую лишь по поводу предстоящего семестра и мещанской атмосферы, в которой опять оказался.

Факультет намерен выдвинуть меня снова и приложить уже отпечатанные листы. ‹…›

Мальчики в хижине переболели скарлатиной.

Уже глубокая ночь – ветер бушует над вершинами, в хижине скрипят балки, а жизнь распростерта перед душою чистая, простая и величавая [236] Biemel, W., Saner, H. (Hrsg.) (1990). S. 47. См.: Хайдеггер М., Ясперс К. Переписка. 1920–1963. С. 113–114. .

Жутковатый уют горной хижины посреди бури кажется Хайдеггеру наиболее подходящим тому величественному и спокойному напряжению, каковым является для него сам опыт философствования. Идеальный образ Dasein, готового погрузиться в мысль.

Но шварцвальдские бури не длятся вечно. Однажды и величайшему мыслителю приходится возвращаться в мещанскую атмосферу повседневных забот. Чтобы предотвратить наступление у Dasein состояния слабости, сопровождающего это неибежное возвращение, Хайдеггер указывает на еще одну повсеместную и единственную по-настоящему неизбежную данность человеческой жизни: ее конечность. Об этой конечности – что, опять-таки, отличает бытие человека от всех других живых существ – присутствие знает. Знает с достоверностью, которая, в форме конкретной возможности, постоянно сопутствует ходу его собственной жизни, всё время в ней присутствуя. Если присмотреться, из всех возможностей, которые могут определять Dasein, свободно бросающее себя в мир, есть лишь одна, чья будущая реализация по-настоящему неизбежна: возможность уже-не-присутствия.