Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Смутные мифические силы из эссе Беньямина об «Избирательном сродстве», действующие в тайне от буржуазного самосознания, можно было уже без проблем расшифровать и описать как силы классовой борьбы. Основной упрек, предъявленный Беньямином всей драме современности и ее философии, заключался в «овеществлении» – природы, и, в особенности, человека.

Для Лукача первостепенный грех капитализма – отчуждающая динамика «усиливающегося исключения качественных, человеческих, индивидуальных свойств работника» [222] По: Mittelmeier, M. (2013). S. 36f. См.: Миттельмайер М. Адорно в Неаполе. С. 41. . Этот упрек системе с ее овеществляющим отчуждением пролетариата прекрасно вписывается в нарисованную Беньямином картину дедифференциации и произвольной заменимости всех вещей в духе той философии языка, что объявляет всякий знак произвольно мотивированным и не желает более признавать исходно значимого отношения священного именования. Согласно анализу Беньямина, аллегорическое искусство барокко продолжило интерпретацию возникшей таким образом неразберихи, начисто забывшей об индивидуальности:

Любая персона, любая вещь, любое обстоятельство может служить обозначением чего угодно. Эта возможность выносит профанному миру уничтожающий и всё же справедливый приговор: он характеризуется как мир, в котором детали не имеют особого значения [223] GS. Bd. I–1. S. 350. См.: Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. С. 181. .

А значит, определенно можно добавить: не имеет значения и человеческий индивид как таковой. В каком же направлении пойти? Беньямин и сам видит, что стоит на распутье, и в мае 1925-го, когда неудача с защитой видна уже вполне отчетливо, пишет:

Всё для меня зависит от того, как сложатся издательские связи. Если неудачно, то я, вероятно, ускорю свои занятия марксистской политикой и – с перспективой в ближайшем будущем хотя бы на время поехать в Москву – вступлю в партию. Этот шаг я, пожалуй, в любом случае рано или поздно сделаю. Горизонт моей работы уже не прежний, и я не могу его искусственно сузить. Конечно, на первых порах неизбежно возникнет огромный конфликт сил (моих индивидуальных) между этим шагом и изучением иврита, а принципиального решения я не вижу, придется просто поставить эксперимент и начать здесь или там. Целостность смутно или чуть более ясно угадываемого горизонта я могу увидеть лишь через оба этих опыта.

Несомненный теоретик серьезного случая, решения и происхождения, Беньямин в так называемой реальной жизни оставался человеком нерешительным, колеблющимся. Как знаменитая блоха, с каждым прыжком одолевающая всегда лишь половину дистанции, которая в итоге приведет ее к цели, он и в повседневной жизни склонен к подобным половинчатым прыжкам. Так и осенью 1925 года.

«Издательские связи» Беньямина между тем необычайно улучшились: он подписал договор с издательством «Ровольт». В будущем году «Ровольт» намерен опубликовать эссе об «Избирательном стродстве», а также работу о барочной драме и еще одно произведение (позднейшую «Улицу с односторонним движением») и за это гарантирует Беньямину ежемесячную выплату, на которую, правда, едва ли можно прожить. Кроме того, ему заказывают перевести для «Ровольта» очередные тома «В поисках утраченного времени» Пруста.

Оказавшись перед решающим и неизбежным выбором между Москвой и Палестиной, с тревогой ощущая потребность символически укрепить свой дух, в ноябре 1925 года он на несколько недель едет в Ригу. Причиной тому – Ася Лацис, работающая там над несколькими постановками. Эрос одерживает верх над дружескими чувствами к Шолему. Испытывая очевидные угрызения совести, Беньямин из Риги сообщает другу, что усердно учит иврит (в последующие годы он снова и снова будет делать вид, что занят этим) и даже «изредка встречался» в темном зимнем городе на балтийском побережье с несколькими «восточными евреями» [224] GB. Bd. III. S. 102. . Безусловно, это знак. Только вот чего?

Пока Беньямин во Франкфурте ожидает приговора своей «Барочной драме», Мартин Хайдеггер в начале лета 1925 года пребывает в эротическом волнении. Даже унылый туманный городишко Марбург и всё более постылые ему оковы тамошних преподавательских будней ничего не могут изменить. «Я попал в очень неприятную ситуацию: один человек обрушился на меня с готовой диссертацией, которую я должен проработать, – только для того, чтобы ее отвергнуть. Из-за этой чудеснейшей работы у меня пропадет половина недели. Надеюсь, что закончу ее до твоего прихода. По крайней мере, хотелось бы. Ведь я всегда после работы рад побыть с тобой. ‹…› Приходи, пожалуйста, в пятницу вечером, как в прошлый раз» [225] Арендт Х., Хайдеггер М. Письма 1925–1975 и другие свидетельства. С. 39. , – пишет Хайдеггер своей Ханне 1 июля 1925 года. Ситуация особенно благоприятна в том смысле, что жена Хайдеггера, Эльфрида, у которой двумя днями позже день рождения, вместе с сыном Йоргом уехала к своим родителям в Висбаден. Поэтому Хайдеггер пишет письмо и ей тоже. Оно позволяет заглянуть в теперь скорее чисто функциональный характер супружеских отношений:

По случаю дня рождения шлю тебе самые сердечные поздравления. Хочу в этот день поблагодарить тебя за заботу обо мне и за твою помощь. Она – наряду с феноменологической критикой – состоит как раз в самом трудном: в самоотверженности, ожидании и вере. И когда я смотрю на такой семестр с твоей стороны, то вижу: он требует изрядных сил. Ведь все-таки есть разница между тем, чего требует долг, и тем, что ты добавляешь от своей доброты и силы. И если я ничего не говорю, ты всё равно знаешь, что я думаю об этом. Само по себе, конечно, нехорошо, что ты и в этот день находишься в отлучке, но для меня это возможность подробнее, нежели обычно, высказать мою благодарность. И в свой черед я буду рад, если своим смирением порадую тебя и твоих милых родителей [226] Heidegger, G. (Hrsg.) (2005). S. 140. .

Десятилетия спустя Ханна Арендт вынесет о Хайдеггере как человеке такое суждение: характер у него был не то чтобы плохой, а просто никакой. Читая эти два письма, вероятно написанные в один и тот же день, как будто бы понимаешь, чтó она могла иметь в виду. Так или иначе, эрос и брак в жизни Хайдеггера остаются, как принято у добрых буржуа, совершенно разными сферами. Не менее отчетливо из этих писем явствует, что Хайдеггер обращается к своим корреспонденткам, собственно говоря, не как к самостоятельным личностям, а хвалит их с позиций функционального подчинения, рассматривая как средства для достижения цели. А эта священная цель – задача мышления. Его мышления. Позиция превосходства, которую Хайдеггер занимает относительно окружающих людей, коль скоро вообще признает их. Именно она летом 1925 года безотлагательно требует своей конкретизации в оригинальной работе. Ведь то, что «тайный король» немецкоязычной философии пока что может предложить в письменном виде, – это, не считая двух диссертаций, лишь фрагменты и аттестационные пробы. Ничего вызревшего, ничего готового. Ничего, что имело бы собственный вес.