Вольфрам Айленбергер - Время магов. Великое десятилетие философии. 1919-1929

Интенция аллегории настолько противоборствует стремлению к истине, что в ней яснее, чем где бы то ни было, обнаруживается единство чистого, обращенного к голому знанию любопытства и высокомерного обособления человека [220] GS. Bd. I–1. S. 403. См.: Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. С. 244. .

Коль скоро подлинная задача философии заключается в «воспоминании, возвращающемся к исходному слушанию», то во времена, следующие за современным «падением», она может состоять только в выявлении условий фактической невозможности истинного познания. А в таком случае наилучшее средство познания – именно то, что с максимальной убедительностью изображает полную произвольность и несовместность, которыми отличается данное время. Стало быть, этот метод познания настолько ясно и отчетливо противоречит направляющему любое исследование стремлению к истине, что в нем с особенной ясностью угадывается бездна наступившей потери, проявляющейся подобно негативу на пленке.

После падения в современность прямого способа высказать истину более не существует. Сам язык для этого давным-давно слишком запутан и опустошен. Однако внутри этих запутанных обстоятельств существует способ сделать степень наступившей невнятности видимой и запоминаемой – это и есть аллегория. Опираясь на присущие фигурам мысли способы письма и познания она будет определять работу Беньямина в 1924–1925 годах, приведя его к новым творческим вершинам.

Для полного понимания всего систематически продуманного и осуществленного философского проекта Беньямина следует обязательно подчеркнуть, что предложенный им аллегорический способ изображения представляет собой выдающееся средство антипознания. Иных средств при нынешнем положении вещей в языке нет (и, пожалуй, уже никогда не будет). Подобно тому как Витгенштейн, чтобы «правильно увидеть мир», должен сперва подняться по лестнице бессмысленных, а потому явно далеких от истины утверждений, Беньямин пользуется аллегорией и аллегорическим способом прочтения как инструментом нацеленной на поиск истины критики состояния своей эпохи, эпохи модерна. Он тоже не в состоянии высказать истину в языке и в том культурном контексте, которым он бесповоротно ограничен, однако он вполне может ее показать или указать.

Вот почему под знаком аллегорического мыслеобраза, или «фигуры мысли», на место логически строгой аргументации встает рабочая логика альбома, где главное – освоить широко разветвленную область мыслей, исследовав ее вдоль и поперек, невзирая на все преграды, двигаясь во всех направлениях. При этом нужно снова и снова затрагивать с различных сторон те же или почти те же самые точки, помещая их в новые констелляции, чтобы наблюдателю открылась ясная картина положения, в том числе – и его собственного. Уже «Эпистемологическому предисловию» Беньямина в его грандиозно сложной разбросанности аргументов присущ этот альбомный, или эскизный, характер. Кто не способен собрать для себя эту головоломку, не сумеет понять и знаки собственного времени. Оттого-то «Эпистемологическое предисловие» можно трактовать и как своего рода экзамен. Кто его не выдержит, тому лучше всего молчать. Но ни в коем случае не выносить приговор – и не оценивать.

С этой точки зрения во Франкфурте провалился со своей работой не Беньямин, а Франкфурт. И, кстати, не только франкфуртцы, но и значительная часть по сей день весьма активных почитателей Беньямина. Вместо того чтобы воспринять его глубокие систематические импульсы во всей их последовательности и устремленной в будущее оригинальности, они, как кажется, продолжают упорно водружать своего героя на вызывающий богатые ассоциации пьедестал эзотерика. В этом смысле эпоха скорби продолжается и поныне.

Усиленная экономическим дефицитом, навязчивая идея Беньямина непременно сделать академическую карьеру – идея, которая в более-менее ясные моменты существования «приводила его в ужас», – стала истоком его собственной биографической драмы. После более чем предсказуемого отклонения его диссертации, принципиально отвергавшей как раз те академические дисциплины и институции, в которых ее нужно было формально аттестовать, Беньямин почувствовал, что отныне сбросил с плечь тяжесть предыдущего этапа своей взрослой жизни. Невзирая на неприятные эмоции, неизбежно сопровождающие отказ, он трактует франкфуртский приговор как освобождение. И в августе 1925 года сообщает в письме своему «менеджеру» и единственному истинному покровителю Готфриду Заломон-Делатуру:

Будь я в своей самооценке хотя бы мало-мальски зависим от этих мнений, то безответственная и легкомысленная манера, с какой полномочная инстанция рассматривала мое дело, повергла бы меня в шок, от которого моя производительность не скоро бы оправилась. Ничего подобного не происходит – скорее наоборот, это остается моим личным делом [221] GB. Bd. III. S. 73. .

Итак, в середине 1925 года Беньямин впервые по-настоящему свободен – в том числе, конечно, и умереть с голоду. Необходимо принять серьезнейшее решение относительно будущего направления творчества, а значит, и выбора будущего места жительства. В книге о барочной драме были с уникальной плотностью соотнесены и переплетены друг с другом все главные идеи тех его работ, которые он дотоле полагал первостепенными, а именно: эссе «О языке вообще и о языке человека», трактата «Судьба и характер», «Предисловия» к Бодлеру и очерка об «Избирательном сродстве». В 1925 году Беньямин располагает собственным оригинальным философским взглядом и голосом, который начиная с первых же «фигур мысли» – например, с текста о Неаполе – звучит всё свободнее и выразительнее. С систематической точки зрения критический анализ барочной драмы предлагает ему два исследовательских и жизненных пути, не только примерно равноценных, но и взаимоисключающих. Коротко говоря, ему надо решить – Палестина или Москва.

Палестина, как это явствует из его работ, означала погружение в теологию иудаизма, то есть в постоянные поиски утраченного адамического языка и сохранение истинного трансцендентного горизонта спасения в иудейском мессианизме. Этот путь поддерживает его самый верный друг – Гершом Шолем, который эмигрировал в Палестину еще в 1923-м и намеревался заманить в Землю обетованную и Беньямина. Однако здесь необходимым условием был иврит, на котором Беньямин до сих пор не говорил и не читал.

С другой стороны, как открылось Беньямину летом 1924 года в сказочный период его диванного знакомства с коммунизмом на Капри, многое в его взглядах указывало в направлении того диагноза времени, какой мы встречаем, например, в ранних работах Георга Лукача. В первую очередь это касалось его опубликованной в 1923 году, широко почитаемой, в том числе Беньямином, Адорно, Кракауэром и Зон-Ретелем, и бурно обсуждаемой книги «История и классовое сознание».