Паскаль Брюкнер - Недолговечная вечность: философия долголетия

При этом есть риск не только вообразить себя кем-то, и зачастую вполне успешно (Шатобриан и Виктор Гюго служат нам в этом прекрасными примерами), но и замкнуться в своей великолепной уникальности, воспроизводя до бесконечности одного и того же персонажа. Разве не более захватывающим было бы заявить: стань тем, кем ты не являешься. Мы кладем полвека, чтобы себя найти. А затем горим желанием немного себя потерять . Если каждый из нас — это множество, то какие персонажи появятся под занавес? Возможно ли, чтобы незрелость, затянувшаяся сверх предусмотренных сроков, стала еще и козырем — способом смотреть на мир с удивлением до самого позднего возраста. Молодость: все, или почти все, хотят стать почетными гражданами этой давным-давно пропащей страны. «Я чувствую себя молодым», — говорят 40-, 50- и даже 60-летние, и, вполне вероятно, они правы в своем юношеском бунте против очевидного. «Сорок лет, — говорил Пеги, — возраст ужасный, возраст непростительный <���…> Это больше не мучительный возраст, как о нем болтают <���…> Потому что это возраст, когда мы становимся теми, кто мы есть» [2]. Фатальное видение, нависающее, точно нож гильотины: сорокалетний человек, ограниченный, как стенами тюрьмы, своими временными рамками и не имеющий возможности выйти за их пределы. Один, наедине с самим собой, он скоро начнет сходить с ума. А значит, просто необходимо прекратить копаться в самом себе, нужно с головой окунуться в какое-то дело, в работу или любовь. Нет ничего ужасного или непоправимого в том, чтобы вновь обратиться к формулировке Пеги, если не брать во внимание, что в его время сорокалетие считалось преддверием старости. Однако сегодня сорокалетний — почти мальчишка в глазах общества, и у него еще достаточно сил и возможностей, чтобы измениться и открыть в себе новые неожиданные стороны. Забота о себе, которую так горячо проповедовал Мишель Фуко на закате своей карьеры, оправдана тогда, когда мы получаем образование. Впоследствии мы понимаем ее скорее как праздность, благоразумное расходование сил. Желание состояться как личность предполагает намерение избежать подобного понимания.

Руссо дал блестящее определение, отличающее любовь к себе — положительное чувство — от себялюбия, рождающегося при соперничестве и сравнении себя с другими. Есть и третий вид этой любви — беспокойное самолюбие, которое получило развитие с популяризацией фрейдистского учения: оно превращает каждого человека в сгусток трудностей и проблем, регулярно изливаемых им на своих ближних или на своего психоаналитика [3]. Это рассказ в виде перечня невзгод, родившийся из христианской исповеди, — самокопание, делающее из незначительного события захватывающую эпопею : все обретает смысл, все достойно упоминания, никакая деталь не отбрасывается за ненадобностью, нужно разобрать себя по косточкам, без конца выискивая параллели и ассоциации. Всем известны такие люди, которые погружены в самих себя и не имеют сил расстаться с мыслями о мелких сложностях. (И это уже само по себе несчастье, что человек никогда не может убежать от себя самого.) Эти мысли постоянно гложут их, никогда не оставляя в покое, и куда бы они ни пошли, что бы ни делали, их мысли следуют по привычной колее, как игла на заезженной пластинке. Такие люди полагают себя наделенными неисчерпаемой в своей многогранности психикой и ищут толкование малейшим своим оговоркам или огрехам, как если бы речь шла о героических поступках. Трактовка собственных мыслей и действий становится их проклятием, они беспрестанно расшифровывают себя как непостижимую загадку. Их пленяет та головокружительная пропасть, что зовется их собственным «я». Но эта пропасть является также и адом, который мешает им выйти за рамки себя и оставляет их томиться в собственной раковине.

Желание открыться навстречу чему-то, что находится за пределами этой раковины, нельзя отнести к мимолетным капризам или непостоянству человеческого существа. В «Словах» Сартр с иронией признавал, что создал себя благодаря «великолепному праву ничему не хранить верность» [4]. Неверность по отношению к самому себе — всего лишь другая форма верности, подобно неверному супругу, который верен себе в своих походах «налево». Это мечта о «подконтрольном выселении»: стать другим, не переставая быть тем, кто ты есть. Задолго до Сартра Андре Жид писал с некоторым щегольством: «Будущее, я хотел бы видеть тебя неверным», — и призывал своих читателей броситься «в другую крайность своей натуры». Но другая крайность — это по-прежнему мы сами: мы хотим бежать от себя, но остаемся верны себе, что бы ни говорили. Стремление изменить свою личность может напоминать жажду нового или заведомое вероломство — намерение менять себя в угоду эпохе, даже отречься от самого себя, находясь в смятении и растерянности. Но вероломство собственного «я» оказывается вероломно и по отношению к самому себе. Оно предполагает уход от себя, но не сбрасывание себя со счетов. Такое отступничество — это в меньшей степени отказ от себя и в большей — неизменная верность высокому мнению о себе, отражающемуся на всех последующих переменах. Эти перемены, хоть и резкие, часто являются неразрывными звеньями одной цепи.

Трехликая свобода

Отсутствие смысла в человеческой жизни является и условием свободы и ее проклятием. Жизнь вынуждает нас обнаруживать смысл в нас самих, нащупывая путь в полумраке и неуверенности. Мы пробиваем себе дорогу в лабиринте ошибочных путей и тупиков, где порой возникают просветы. В тот момент, когда мы полагаем себя спасенными, внезапно приходит другая опасность. Свобода — возможность для каждого человека вести ту жизнь, которую он считает нужной, — знает как минимум три стадии, которые не всегда следуют одна за другой: бунт, принуждение и одиночество. Когда мы перестаем быть детьми, свобода проявляется сначала бунтовскими настроениями против семьи, учителей, установленного порядка. Мы хотим расти и развиваться безнадзорно, пробовать свои силы. «Я сам себе хозяин», — вопит подросток, получивший все, что нужно, от семейного воспитания и желающий разбить сдерживающие его оковы. Тогда приходит осознание факта, что свобода — это также ответственность, обязывающая нас принимать на себя последствия наших поступков. Я должен отвечать за себя сам, не прячась за чью-то спину; наша свобода — это всегда лишь узкие тиски, ограничивающие нас и вместе с тем определяющие нашу жизнь. Момент столь же восхитительный, сколь и тягостный. За право говорить от первого лица, произносить «я» приходится платить экзистенциальным одиночеством, которое может граничить с отчаянием. Я мучительно одинок, я умру в одиночестве, устав от самого себя, вечным узником доставшегося мне тела, прожитой мною жизни. Это — мрачное лицо нашей самостоятельности. Кого мне упрекать, когда я страдаю, когда топчусь на месте, когда терплю неудачу, если единственным моим препятствием являюсь я сам. Только процесс освобождения увлекателен, обретенная свобода всегда разочаровывает.