Вольфрам Айленбергер - Время магов великое десятилетие философии 1919–1929 (без фотографий)

По сути, не слишком сложно: время для Хайдеггера есть не внешняя вещь или нечто в себе содержащий сосуд, а процесс в основе всякого опыта. Однако лишь потому, что этот процесс, так сказать, самой своей сутью отрицает как раз ту динамику, которая, собственно, его составляет, то бишь его постоянное бытие в потоке, присутствие (Dasein) вообще приходит к мысли, что имеется некое длительное, даже вечное постоянство. Вечные субстанции, стало быть, суть метафизическая кажимость, иллюзия, рожденная из духа Dasein! На самом деле реален только сам процесс. А он не является вещью, тем более вечной, «он дан», «он имеется». И сам тоже «дает». В конечном счете — дает всё, что в его ходе существует — становится и проходит. Бытие и время.

Бергсон и Пруст, кстати, видят это сходным образом. И Беньямин.

И Гуссерль. И Уильям Джеймс. И его брат Генри. И Альфред Норт Уайтхед. И Вирджиния Вулф. И Джеймс Джойс. И Сальвадор Дали. И Чарли Чаплин… Эта идея определяет дух эпохи 1920-х годов. Она сама — дитя этого времени! (А как же иначе?) Только вот необходимо со всей радикальностью сделать отсюда правильные метафизические выводы. Теперь Хайдеггер в своей стихии. Больше ни слова о Канте. Для него, Хайдеггера, самое главное вот что:

Учитывая возможности понимания бытия, выявить временность присутствия. На это и ориентированы все проблемы. Анализ смерти имеет своей целью выявить в неком направлении изначальную временность Dasein … Анализ ужаса имеет единственную цель … подготовить вопрос: на основании какого метафизического смысла самого присутствия человек вообще может быть поставлен перед чем-то таким, как Ничто? … Только если я понимаю Ничто или испытываю ужас, я имею возможность понять бытие … И только в единстве понимания бытия и Ничто возникает вопрос о происхождении «почему». Почему человек может спрашивать о «почему» и почему он должен спрашивать?

Вот о чем идет речь в метафизике. Опыт бытия привязан к опыту Ничто. Он составляет безосновное основание всякого вопрошания. Он делает человека человеком, и собственно впервые приводит его к экзистированию! Человек — единственное существо, открытое для этого опыта Ничто в самом основании бытия. То есть вечно спрашивающий исток. Бесконечный лишь в своем безосновном вопрошании, но никогда — в своих познаниях.

Со стороны Кассирера по-прежнему ни слова возражения. Стало быть, идем дальше. Еще дальше. В том, что касается свободы, Хайдеггер теперь тоже бурно выражает несогласие:

Кассирер говорит: мы постигаем не свободу, а только непостижимость свободы. … Однако отсюда не следует, что в известном смысле здесь сохраняется проблема иррационального; поскольку же свобода не есть предмет теоретического понимания, а, скорее, предмет философствования, означает это лишь одно: свобода состоит и только и может состоять в освобождении. Единственное адекватное отношение к свободе — это ее самовысвобождение в человеке.

Стало быть, свобода есть фактическая истина поступка. И тем самым, по сути своей, она привязана не к какому-то заранее данному вневременному закону, но, в конечном счете, к безосновному решению, принятому в то мгновение, когда ее нужно самостоятельно взять! Это еще Кант? Опять Кант? Исконно немецкий, метафизический, подлинно кантовский Кант?

Оставшийся безымянным студент, сжалившись, возвращает Кассирера на ринг. Вопросы у него совсем простые. Но метят прямо в точку.

Вопросы к Кассиреру:

Каков путь человека к бесконечности? Каким образом человек может к ней приобщиться?

В какой мере перед философией стоит задача освобождения от ужаса? Или, быть может, ее задача — открыть человека ужасу без остатка?

Каждый в зале, в том числе и Кассирер, чувствует, что время пришло — ему необходимо выйти из укрытия. Не медля ни секунды, он выкладывает всё, что в нем накопилось. Каков у человека путь к бесконечности?

Только через форму. Ее функция состоит в том, чтобы дать человеку возможность оформить свое бытие. То есть всё, что является в нем переживанием, он должен претворить в некий устойчивый предметный образ, в котором он будет объективирован. Так что он, хотя и не освободится совсем от конечности исходной точки (ибо она по-прежнему связана с его собственной конечностью), но, вырастая из конечности, выведет ее в нечто новое. А это и есть имманентная бесконечность.

Таково метафизическое ядро его философии символических форм — воплощение переживаний в символических формах создает самостоятельное царство, трансцендирующее границы собственной конечности, а возможно, и самой конечности вообще. Таковы, например, царство логики, математики … это системы символических форм, созданные человеком как культурным существом, но в своих законах и действенности, по-видимому, им не ограничивающиеся.

Ergo:

Своей бесконечностью он [человек] обладает лишь в этой форме: «Из чаши этого царства духов пенится на него его бесконечность» [61]. Царство духов — не метафизическое: подлинное царство духов — это как раз им самим [человеком] созданный духовный мир. То, что он сумел его создать, есть печать его бесконечности.

Снова и снова, как всегда в момент наивысшей необходимости, в ходу комбинация: Кант — Гёте, Шиллер, Гёте — Кант. Достаточно ли этого? Особенно радикального впечатления это не производит. А в 1929 году выглядит даже несколько избито. Но, в любом случае, одного не отнять: это воплощенный идеализм, причем «исконно немецкого» образца (если это понятие здесь вообще обладает смыслом). Вдобавок, это может быть истиной. Кассирер в это верит. Голову даст на отсечение. Без колебаний. На том он стоит и не может иначе.

Теперь к ужасу — и к философии: как он к этому относится? Кассирер собирается с силами, выпрямляется:

Вопрос радикальный, ответить на него можно лишь своего рода признанием. Философия позволяет человеку стать настолько свободным, насколько он может. Мне кажется, тем самым она в известном смысле с самого начала освобождает его от ужаса в смысле обычного душевного состояния. Я и теперь, после рассуждений Хайдеггера, … полагаю, что свобода, собственно, может быть найдена только путем поступательного освобождения, которое и для него [Хайдеггера. — Пер.] тоже есть процесс бесконечный. … Мне бы хотелось, чтобы смысл, цель и на самом деле были в этом значении освобождением: «Отриньте от себя ужас земного!» [62] Эту позицию идеализма я разделял всегда!

Перевести дух. Озадаченность. Напряженное ожидание. Как отреагирует Хайдеггер? В чем для него подлинная задача философии? В чем — подлинное освобождение, прорыв? Каждому, наверное, ясно, что с его точки зрения ничто невозможно надолго утвердить и гарантировать. Даже само вопрошание. Скорее, человек, по Хайдеггеру,