Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Мы то тащим Истину на себе, то, выходя из себя, подгоняем ее пинками, когда она отказывается идти и ложиться посреди дороги, то смиренно уговариваем ее встать, приводя всевозможные доводы и аргументы, или ждем, когда она передохнет, – эта ленивая, тупая и злобная старуха, не умеющая открыть ни одной двери и вечно жалующаяся на отсутствие ключей. Мы давно уже догадались, что вся наша надежда – только на нас самих, – на наше упорство, наше умение и наше мужество, не имеющее привычки оглядываться назад. Овладевшие ремеслом воровского взлома, мы все реже и реже чувствуем за собой эту вину, и все чаще кричим, подгоняя или волоча за собой упирающуюся или огрызающуюся в ответ Истину. Многие, правда, советуют оставить ее на съедение волкам в лесу или отдать ее на потеху публики в какой-нибудь странствующий цирк. Но мы-то знаем, что все дело не в нас, а как раз в этой грязной, больной, почерневший и потерявшей свой облик старухе. «Двери следует открывать ключом», – слышим мы всякий раз ее ворчание, от которого нас тошнит. Мы-то предпочитаем открывать их отмычками или просто – ударом сапога. Да и немудрено. Ведь уже не раз, и не два мы могли убедиться, что двери, открытые ключом, не ведут никуда.

Паскаль:

«Бог Авраама, Исаака и Иакова, а не философов и ученых».

Я бы все же немного расширил сказанное:

«Бог Авраама, Исаака и Иакова, – а не Бог этого мира»

Ведь «философы и ученые» – всего лишь частный случай. Сам же Авраам – разве он не больше мира? И не другой ли он закваски, чем весь этот мир, больше похожий на навозную кучу?

Умирающая бабочка, лежащая в грязи на обочине осенней проселочной дороги в слякотный октябрьский денек, похоже, что-то хочет сказать нам своим оранжевым и бархатисто черным – таким нелепым здесь в своей яркости – узором и широко раскинутыми крыльями, уже едва дрожащими, но еще помнящими летнее солнце и тепло воздушных потоков, кружащих ее над цветущей землей, – что-то, что мы не услышали летом, и что теперь вряд ли поймем, обреченные всегда опаздывать и догонять истину, которую ведь все равно не догнать, если верить этой осенней дороге, и серой пелене, в которой тонет лес, и этому моросящему дождю, и этой еще зеленой, но уже обреченной траве, – всему тому, что, кажется, тоже хочет сказать нам что-то, что мы не умеем или не хотим вовремя услышать и понять.

Среди многих признаков нашего затянувшегося времени, один кажется наиболее характерным.

Теперь листая книгу или слушая мнение других, мы не говорим: это истинно или это ложно; нет, мы говорим: это новое, или же чаще: это уже встречалось прежде там-то или у того-то.

Вполне жалкий признак вполне, впрочем, жалкого времени.

Истина подобна браку, заключенному между многоцветным рисунком витража и проходящим сквозь него дневным светом.

Мы спрашиваем: что прежде – свет или витраж?

Не будь витража, свет был бы безмолвен и пуст. Но и витраж без света оставался только погруженным во мрак ничтожеством, меньшим, быть может, самого ничто.

Что же Истина?

Она не витраж и не свет, а нечто превосходящее и то, и другое. Да не прежде ли она и того, и другого, которые только в ней одной, пожалуй, могут отыскать себя, как это или то? Разве брак не превосходит все различия, отличающие вступающих в него?

Конечно, было бы совсем нетрудно порассуждать и о том, и об этом. Мы могли бы, например, сказать, что свет животворит, а витраж вносит смысл, или отметить, что свет находит себя в витраже, как этот последний обнаруживается в свете, – и ведь у нас для этого были бы все основания вроде самоочевидности, логики или здравого смысла. Одна беда: рассуждая, мы вряд ли заметим, что наши рассуждения относятся только лишь к этому или тому, но никогда – к Истине, в которой рождается и то, и это.

Не здесь ли начало и основание нашего мышления, – того, которому мы по-прежнему доверяем, даже осмеивая и презирая его?

Тому же, кто идет в другую сторону, следует сказать, когда его спросят об Истине: «Истина – это всего лишь Истина».

Впрочем, он не ошибется, если просто укажет рукой на пылающие в солнечных лучах стекла витража.

Право же, это дурные манеры: махать руками и выходить из себя, пытаясь настоять на своем. Пора бы, кажется, уже давно смириться с тем, что этот мирок, который мы все еще по привычке называем «нашим», давно принадлежит домашним хозяйкам. Они смотрят мимо нас своими пустыми глазами и говорят: «Это наше твердое убеждение». – Что, разве у нас уже не осталось места, где мы могли бы настоять на своем? Места, не указанного ни на каких картах? Кто думает, что это место – наш мир, у того, право же, не все ладно со вкусом. В противном случае, разве стал бы он размахивать руками и кипятиться, убеждая домашних хозяек в необходимости ко всем прочим заповедям исполнять еще одну: познать самих себя?

Тот, кто думает, что Бог скуп и завистлив, вряд ли понимает толк в настоящем богатстве.

Ничуть не хуже заботливого и любящего отца, ничего не тая и ни в чем нам не отказывая, Он день за днем раскрывает перед нами все свои сокровища – Пустоту и Молчание, Отсутствие и Одиночество, Затерянность и Беспокойство, – все то, что день за днем, год за годом составляет подлинное содержание подлинной, а не мнимой, не выдуманной жизни.

По сравнению с этими все прочие дары кажутся и смешными и ничтожными.

Что и говорить, – мудрость заключается вовсе не в том, чтобы бежать сломя голову в ногу со временем, пытаясь заглянуть ему в лицо и выбиваясь из сил, чтобы заставить его обратить на тебя внимание. Пожалуй, она лишь в том, чтобы, собравшись с мужеством, однажды плюнуть вдогонку убегающему времени и тем, кто бежит вместе с ним, чтобы поскорее свернуть в сторону, – прямо через высокую придорожную траву и кустарник, – прочь от этой, миллионами ног утрамбованной дороге, – туда, где можно не спеша, не оглядываясь и не сожалея, отдать себя единственно стоящему делу, которое еще нам остается, – делу, которое у нас не в состоянии отнять никто, и которое носит имя Ожидание.

А что же время? Это бегущее сломя голову и не желающее знать, что такое покой? Не становится ли оно тогда похоже на мурлыкающую кошку, трущуюся у ног и позволяющую гладить себя, – это время, вернувшееся по твоим следам и ставшее ручным, – время, заглядывающее тебе в глаза и позабывшее стыд ради того, чтобы погрузиться вместе с тобой в это ожидание?..

Сократ : Ты спрашиваешь, что было потом, Калликл?.. Потом мы встали кругом, плечо к плечу и выставили перед собой наши копья, так что ни один из них не мог приблизиться к нам, не опасаясь получить рану или быть убитым. Ты, может быть, не поверишь мне, Калликл, но мы простояли так почти восемь часов, под палящим солнцем, без воды и без надежды, почти оглохнув от криков персов и ослепнув от заливающего глаза пота, с трудом прикрываясь нашими щитами от летящих стрел. Мы уже попрощались с жизнью, но потом, хвала Громовержцу, когда солнце уже садилось, к нам подошло подкрепление, и персы отступили.