Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Калликл : Знаешь, Сократ. Клянусь Зевсом, ты так рассказываешь эту старую историю, как будто у тебя никогда ничего лучшего не было в жизни. А ведь с тех пор прошло уже почти тридцать лет.

Сократ : Сказать тебе по правде, Калликл, если бы я мог заслужить благосклонность небес, так чтобы они пообещали мне выполнить любое мое желание, то я попросил бы их, чтобы они снова вернули меня в тот день, когда мы стояли перед бегущими на нас персами, выставив перед собой копья и препоручив наши жизни милосердию богов. Клянусь своей жизнью, Калликл, что не было в ней лучшего дня, чем тот, который подарил нам тогда эту пыль, этот пот и эти крики раненых, которые я слышу до сих пор.

Калликл : Ты, должно быть, шутишь, Сократ.

Сократ : Нисколько, мой милый.

Калликл : Невероятно. Неужели ты захотел бы снова стоять под градом стрел и держать в одеревеневших руках тяжело копье, не зная, будешь ли ты жив через полчаса или к вечеру?.. Слава богам, что это день, к счастью, уже давно минул.

Сократ : А кто тебе сказал, Калликл, что он минул?.. Мне, как раз, кажется, что скорее минул я, а тот день, напротив, по какой-то причине, которую нам не дано отгадать, остался, чтобы хранить в себе, все, чем он богат и ждать, когда я буду готов вернуться под его охрану…

Мир воняет.

…Нужны ли еще какие-нибудь доказательства?

Иногда мне начинает казаться, что Бог, устав от своих магических танцев, давно уже запутался в кустах и деревьях, от которых невозможно убежать, потому что эти ветви, деревья и кусты растут вовсе не из земли и не ею питаются, но приходят из человеческих мнений, теологических трактатов, разного рода Молитвенников и Катехизисов, церковного пения и Евхаристии, и снова теологических трактатов, которые больно царапают и рвут одежду, впиваясь в Божественную плоть и едва ли обращая внимание на скатывающуюся по его щекам темную кровь.

АПОП И РА. Меня всегда удивлял этот воинственный Апоп, который надеялся победить Ра и каждую ночь вступал с ним в битву, как будто его ничему не научила ни прошлая, ни позапрошлая ночь, ни все то бесчисленное число ночей, которые остались далеко позади, и из которых ни одну он не мог назвать ночью своей славы, потому что все они без исключения были ночами его боли и позора.

Человек тоже уже привык к тому, что Апоп всегда проигрывает и завтрашнее утро как всегда начнется с розовой полоски на горизонте. Он встает, чтобы ставить чайник и идет на работу, – что ему за дело до какого-то там Апопа, который опять проиграл главное дело своей жизни? Что он может рассказать ему новое, этот Апоп-неудачник, у которого одна песня, – хоть как-нибудь дотянуть до рассвета. Но ведь дело идет о битве с большой буквы, о великом космическом сражении, пусть и миллионы раз выигранном, но все же чреватом случайностью, а значит и надеждой, иначе разве стал бы Апоп возвращаться сюда, в подземелье, каждую ночь, чтобы прислушиваться и ждать, когда раздастся плеск весла с приближающейся ладьи бога Солнца?

Не успокаивает ли себя человек, заранее не только объясняя это явление, но и подбадривая себя тем, что Апопу никогда не победить бога Ра, а значит, нам следует поскорее изменить наши отношения с мироустройством, склонившись перед повелителем мира и его верными слугами, не устающими повторять вслед за ним слова «вечность» и «навсегда»?

Но что если однажды, в одно прекрасное утро не наступит никакое «завтра», а вместо него придут те, которые вдруг захотят взвесить на таких весах, о которых мы до сих пор и не подозревали?

Конечно, нет никакого сомнения, что мы обречены вечно побеждать. Похоже, это, пожалуй, все, что мы умеем и на что годимся, – побеждать, побеждать и еще раз побеждать, не ведая сомнений, как будто что-то гонит нас прочь, не давая времени остановиться. Разве не великая усталость дает о себе знать через все эти победы.

Я устал от побед и жажду поражения, – вот в чем мы стыдимся признаться самим себе… Великого поражения, способного перевесить все прошлые победы и успехи, тем более что на самом деле вся наша история – это всего лишь история Апопа, каждую ночь умоляющего бога Ра убить его, наконец, своим копьем, чтобы не длить больше этого.

СЕКСТ ЭМПИРИК говорил: скепсис вовсе не чуждается разума для того, чтобы опровергнуть своих оппонентов и принудить их признать скептическую точку зрения. Но это не значит, что скептик признает сам этот разум со всей его хваленой объективностью. Вовсе нет. Мы достигаем своей цели – говорит он – подобно тому, как человек, которому требуется добраться до крыши, использует лестницу. Стоит ему осуществить свою задачу, как лестница становится не нужна, и он отбрасывает ее прочь. То же и с разумом, – стоит ему достигнуть с помощью некого скептического "истины", как разум становится не нужен, и его отбрасывают прочь, словно ненужную лестницу. И все бы хорошо, да только, похоже, что, ко всему прочему, мы сами и есть эта сама лестница, по которой мы взбираемся, чтобы добраться до Царства Небесного своими силами.

Следовательно – скажу я, отбросив прочь самого себя, – не слишком ли эта замена и подмена? Ведь так легко забыть, что именно тут философия становится религией, а с религии, как известно, можно взять только то, что ты в нее вложил сам.

О КРИКУНАХ О БОГЕ. Вот крикуны о Боге. У них одна задача: встать пораньше и сразу отправиться на поиски обидчиков нашего Бога, как будто Он сам уже стар и не в состоянии защитить себя или забыл дома лекарства. И вот они продолжают свою бесконечную песню, стараясь перекричать друг друга и защитить своего Бога до последней капли крови, и до последнего вздоха… Впрочем, до этого, как правило, никогда не доходит.

С ЧЕРНОГО ХОДА. Пробраться к Богу с черного хода… Что за нелепая фантазия!.. Да разве не этим мы и без того заняты от рождения и до могилы? И разве все эти книги в Библиотеке – не о том же? Стоит ли удивляться, что черный ход всегда полон посетителями, тогда как ход парадный чаще всего встречает сумерки в одиночестве.

Все, что бы мы ни делали, в глубине своей движимо одной единственной целью, одной единственной задачей, одной страстью, сжигающей нас невидимо для нас самих, – вернуться к самому себе. Всё прочее – лишь сотрясение воздуха.

Допустим, что эти мрачные утра и ночные сны, навевающие дурные воспоминания, а затем и пришедшие мысли о безнадежности будущего и нелепости прошлого – все вместе побудили меня воскликнуть это горькое и необдуманное: Господи! Как же надоело мне Твое творение – и это серое небо, и однообразие восходов и закатов, и царствующая надо мной самодовольная необходимость, но больше всего эти лица, пустые глаза, бессмысленные разговоры всех тех, кто, ничтоже сумняшеся, почитает себя венцом творения!