Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

«Ни одно из произведений великого отца Церкви Августина не содержит систематического изложения его философии; напротив того, последняя, в продолжении всей его писательской деятельности излагается скорее лишь попутно… Но при этом у читателя получается такое странное общее впечатление, как будто бы поток мыслей Августина стремится по двум различным направлениям и сдерживается вместе лишь силой его мощной личности».

Это замечание Виндельбанда затрагивает самый болезненный нерв августиновского учения и открывает, вместе с тем, и его «пирроновскую» структуру.

Бог и человеческая свобода, или шире, Бог и человек, Бог и ограниченный дух, – таковы два центральных понятия августиновской философии, между которыми существует такое же отношение, что и между двумя пирроновскими суждениями, – факт, ставящий под сомнение теоретическую ценность августиновской «системы».

Или знаменитая метафизика внутреннего опыта, с которой Августин начинает свое исследование, действительно приводит нас к обоснованию личности, обладающей свободной волей и вслед за достоверностью своего существования постигающей реальность существования Бога – Творца и Спасителя – или же в тварном мире царит установленный абсолютной божественной волей порядок, навсегда предопределивший не только «общую историю искупления», но и место, которое занимает в этой истории каждый, так что – говоря словами того же Виндельбанда – трудно «отделаться от того мрачного впечатления, что вся эта жаждущая спасения жизнь человека, обладающего свободой воли, низводится на степень какой-то игры в тени и марионетки, результат которой уже изначально неминуемо предопределен».

Или грех есть следствие свободы – и тогда перед человеком открывается возможность победы над ним, или же избирающий грех не несет за это ответственности, действуя в силу абсолютности божественного произвола, что приводит нас к сомнению в необходимости искупления.

Правда, у самого Августина мы не найдем этих разделяющих «или… или…». И те, и другие суждения существуют у него друг подле друга, точно так же, как и суждения Пиррона.

Несомненно, что грех, ответственность и искупление немыслимы без свободы. Но несомненно и то, что из понятия божественной воли с неизбежностью вытекает идея предопределения. Несомненно, что я познаю себя в качестве свободно-волящего субъекта: но ничуть не менее несомненно, что искупление уже совершилось (или не совершилось) надо мною, и я не только не волен изменить это предвечное решение, но и не вправе даже знать о нем нечто достоверное. И т.п.

Пирроновская история, как видим, повторяется. Правда, с весьма существенной оговоркой: в отличие от Пиррона, Августин делает всё возможное, чтобы избежать противоречий, а если ему это не удается, то, по крайней мере, представить их как нечто только кажущееся, диалектически преодолимое, способное ввести в заблуждение лишь поверхностный ум, от которого скрыто их глубочайшее внутреннее единство.

Мы узнаем от него, что Бог «дал людям свободную волю», ибо если «мы творим зло недобровольно, то решительно никто не должен быть подвергнут ни запрещениям, ни увещеваниям». Вместе с тем, мы узнаем и то, что свобода воли совсем не противоречит абсолютной власти божественного провидения: ибо «Бог знает всё прежде, чем оно свершается, и мы делаем по доброй воле все, что чувствуем и сознаем, как действие со своей стороны добровольное… Тот же вывод, якобы если для Бога существует определенный порядок причин, то для выбора нашей свободной воли ничего нет, вовсе из этого не следует. Ибо и самая воля находится в порядке причин, который, как порядок определенный, содержится в предвидении Божием, потому что и воля человеческая представляет собой причину человеческих действий». А потому Тот, Кто знает наперед причины всех вещей, никоим образом не может не знать в числе этих причин и нашей воли, т.к. знает причины наших действий.

В отличие от Пиррона Августин, мы видим, охотно прислушивается к тому, чему учит его закон противоречия. Наличие двух взаимоисключающих суждений заставляет его искать для них единое основание. Оставить существующее противоречие в том виде, в каком оно впервые открылось – невозможно. Невозможно и отказаться хотя бы только от одного логического следствия, вытекающего из них. И вот настойчиво и упорно Августин ищет разрешения этого заведомо кажущегося противоречия, ибо ученик Платона и Стои, он абсолютно убежден, что действительное противоречие способно только убить Истину, которая может существовать, лишь находясь под защитой lex contradiction. «Если в мире четыре стихии, то их не пять. Если солнце одно, то их не два. Одна и та же душа не может умереть и быть бессмертной. Не может человек в одно и то же время быть блаженным и несчастным… Все это и многое другое я узнал от нее (диалектики) за истинное, и в каком бы состоянии не находились чувства наши, за истинное в самом себе».

Кажется, я так и вижу, как Бог брезгливо морщится всякий раз, когда Ему случается слышать речи своих бесчисленных добровольных адвокатов, которые защищают Его величие, мудрость и справедливость, и делают это с такой уверенностью, как будто Бог каждую пятницу обедает у них дома. Бесчисленные комментарии, которыми обросли Священные книги, напоминают стервятников, которые терзают павшего. От бедняги уже ничего не осталось, разве что кости белеют под беспощадным солнцем, – но стоит только спуститься сумеркам, как хищные птицы возвращаются, чтобы начать свою отвратительную трапезу.

«На нас лежит тяжелая ответственность – хранить Слово Божье и нести его другим», – говорят эти стервятники, выгибая шеи и щелкая клювами.

Но Бог – не адвокат. Он не оставил нам никаких письменных инструкций на все случаи жизни. Пожалуй, Он вообще не оставил нам никаких инструкций. Это уже потом налетели щелкающие клювами стервятники, чтобы рвать еще живую плоть, еще доносится из Преисподней смех, которые станется все громче.

В одном месте «Пролегомен ко всякой будущей метафизике», Кант делает существенную оговорку, замечая, что независимо от того, будем ли мы рассматривать пространство и время, "как форму чувственности или же как нечто, присущее самим вещам» – принципиально в жизни людей и мира ничего не изменяется, поскольку "в отношении всякого возможного опыта все остается так, как если бы я нисколько не расходился в этом вопросе с общим мнением».

Почти в тех же самых словах говорит об этом Беркли, который восклицал в одном из своих писем и спрашивал, что после того как утверждение, что материи не существует: “…философы теряют их материю, математики их нечувственные ощущения; профаны их протяженное Божество. Ради Бога скажите, что теряет остальное человечество?”