Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Однажды случилось так, что, проходя мимо, Всемогущий вдруг подошел к двери Дома и постучал.

Ответом ему было гробовое молчание.

Он постучал еще раз.

Никого.

Он отошел и обернулся.

Дом хранил молчание.

Кажется, Он собирался постучать еще, но потом раздумал.

Вместо этого Он открыл рот и услышал свой голос:

– Пусть я ничтожный и голос мой едва слышен среди других голосов ангельских и человеческих, услышат меня готовые своею жизнью повторить путь мой.

И казалось, что голос этот говорит от имени моря, от имени звезд, от имени пустыни и даже от самих Небес, которые всегда опаздывают.

Голос то таял, то вновь возвращался, а главное – это был не его голос.

Похожий – но не его.

– А чей?

– Еще не догадался? Боюсь, что голос этот твой.

– Не может быть!

– Ты встретил сам себя.

А между тем Дом, звеня и скрепя, оставляя на песке глубокие следы, медленно двигался в сторону Океана.

И Всемогущий готов был поклясться, что в Доме Иова был слышан громкий смех.

Впрочем, если верить одному загадочному лицу, пожелавшему остаться неизвестным, – этот смех был на самом деле не смех, а плачь, – тот самый, который грозил затопить весь мир и не оставить в покое Небеса.

Впрочем, до этого было еще не скоро.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ РЕАЛЬНОСТИ ИЗ СНОВИДЕНИЯ. Откуда, в самом деле, берется такое, ни на что не похожее переживание, как переживание жизни как сновидения? Самое первое и простое объяснение, приходящее на ум, указывает на то, что мы опираемся здесь на бросающуюся в глаза обыкновенную аналогию. И верно. В привычном понимании сон и явь соотносятся между собой, как две противоположные области, два Царства, одно из которых носит имя Иллюзия, а другое – Реальность. То, с чем мы встречаемся во сне – это есть, согласно этом пониманию, только кажимость; подлинно существующее открыто лишь бодрствующему сознанию. Понятно, что то, что погружает меня в иллюзорный мир кажущихся образов и сюжетов, обнаруживает себя (свою иллюзорность) только будучи соотнесено с миром яви: я опознаю фантазии сновидений в момент возвращения к ясному существованию действительной жизни, чья реальность неоспорима. Так, во всяком случае – на первый взгляд. Есть, однако, и другой взгляд, быть может, более зоркий и внимательный. Похоже, что именно ему мы и обязаны нашему переживанию. Этот взгляд свидетельствует, что образы сна ничуть не менее достоверны, чем те, которыми потчует нас реальность. «Сколько раз случалось мне ночью видеть во сне, что я нахожусь вот в этом месте, перед огнем, одетый, хотя я лежал совсем раздетый в своей кровати, – свидетельствует Декарт. – правда, теперь мне кажется, что я смотрю на бумагу не сонными глазами… Но тщательно вдумавшись, я припоминаю, что и во сне бывал часто обманут подобными же иллюзиями. Остановившись на этой мысли, я так ясно убеждаюсь в отсутствии верных признаков, посредством которых можно было бы отличить бодрствование от сна, что прихожу в изумление, и моё изумление так велико, что я почти готов верить, будто бы сплю». (Метафизические размышления,1)

Эта аналогия, как видим, опирается на невозможность отличить реальность сновидения от реальности яви. Вследствие этого мы готовы подвергнуть сомнению и подлинность самой реальности. Ворота для сомнения открыты. И изумление Декарта, столкнувшегося вдруг с этой таинственной областью, где всё прочное и достоверное неожиданно превращается в зыбкое и сомнительное, кажется нам вполне оправданным. Правда, мы не можем не заметить, что это сомнение никогда не переходит в уверенность. Ведь, несмотря на то, что переживаемое во сне неотличимо от переживаемого в действительной жизни, ясные и отчетливые границы между тем и этим переживаниями – границы, очерчивающие никогда не совпадающие ни во времени, ни в пространстве сюжеты и образы – заставляют нас признать, что мы имеем дело с двумя разными событиями, каждое из которых находит поддержку у наших чувств, лишая нас тем самым возможности сделать выбор в пользу того или другого. Суждение «жизнь есть сон» и суждение «жизнь не есть сон» ни на йоту не уступают друг другу своей истинности (ка, впрочем, и полагается догматическим суждениям). У меня есть все основания сомневаться в том, что моя жизнь обладает подлинной реальностью, – но ведь это только «может быть», от которого мне, конечно, уже никуда не деться, но которое, тем не менее, не в состоянии подняться выше гипотезы. Может быть, жизнь, и в самом деле, ничто иное, ка иллюзия, но не менее вероятно, что сновидение остается сновидением, а реальность реальностью.

Я приведу здесь ещё одно соображение, вытекающее из наблюдений Декарта. Возможно, кому-то оно покажется фантастическим. Тем не менее, оно имеет такое же право на существование, как и рассмотренное выше. – Возможно, жизнь есть сон, – говорю я вслед за Декартом, – ибо всё, что происходит в сновидениях, кажется мне столь же реальным, как и то, что случается со мной, когда я бодрствую. Но здесь я замечаю, что не менее основательным выглядит и прямо противоположный вывод. Ведь ничто не мешает мне спросить: отчего же не наоборот? Отчего бы мне не думать, что внутреннее сродство сновидения и яви, обнаруживает именно реальность сновидения, а не иллюзорность бодрствования (ведь переживаемое во сне – вновь я прибегаю к декартовской аргументации – представляется мне ничуть не менее реальным, чем то, что я переживаю наяву!). Только ли потому это невозможно, что пространственно-временные характеристики сна и яви никогда не совпадают? Или потому, что во сне я часто встречаю необыкновенные вещи и совершаю невозможные поступки, которые нисколько не напоминают мне то, что случается со мной в действительности? Но почему бы, в самом деле, не быть сразу двум реальностям, живущим своей собственной жизнью и по своим особенным правилам? А почему бы и мне не существовать в этих реальностях, благо, что обе они ни в чем не уступают друг другу? Быть может, когда я нахожусь в одной из них, другая представляется мне сном, но стоит мне уснуть, как всё меняется, и тогда я принимаю за сон то, что совсем недавно считал действительной жизнью. Конечно, этим предположениям суждено так и оставаться предположениями. Существуют ли на самом деле эти два самостоятельных мира, или реальность может быть только одна, – об этом мне известно не больше, чем об ангелах и демонах, о которых свидетельствуют многие книги.

Поэтому вопрос «не есть ли сновидения на самом деле действительная жизнь» стоит столько же, сколько и противоположный ему: «не есть ли наша жизнь – сон».

Жизнь может быть сном, но может быть и подлинной реальностью. Сновидение, возможно, есть только область фантазий и грез, а может быть они – самая настоящая действительность, но и то и другое – лишь догадки. Это значит, что наблюдение, с которого Декарт начинает свои разыскания, не в силах окончательно убедить меня в чем-либо одном. Правда, его аргументам удается сделать другое: они лишают меня уверенности в том, что мы обладаем какими-либо достоверными критериями, позволяющими нам отличить сон от бодрствования. Вместе с тем, они вселяют в меня странную тревогу относительно достоверности всего нашего знания.