Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

В этой клинике разумный человек представляется взрослым, а душевнобольной – ребенком, так что безумие может быть истолковано как непрестанное нападение на Отца. Сумасшедшего нужно заставить признать свою ошибку и продемонстрировать Отцу осознание своей вины. Таким образом происходит естественный переход от «признания через кризис», характерного для психиатрической клиники, к фрейдистскому диалогу. В ходе него психоаналитик слушает и переводит язык неразумия, звучащий из бессознательного, но безумие все еще вынуждено воспринимать себя как непослушание и проступок. Наконец, как намекает Фуко, психоанализ отказался подавить структуру семьи как единственную, через которую можно распознать или понять безумие. И поэтому вступление в диалог с последним не приводит к пониманию того, что пытается сказать сумасшедший.

За всем этим увлекательным анализом, содержащим как глубокие соображения, так и красочные литературные описания, можно различить навязчивый и упрощенческий исторический подход. Несмотря на свою очевидную компетентность, Фуко остается приверженцем мифопоэтического руководства по современной истории, представленного в «Коммунистическом манифесте». Мир удобно подразделяется на «классическую» и «буржуазную» эпохи. Первая берет начало в позднем Возрождении и заканчивается «буржуазной революцией» 1789 г. Только после нее мы наблюдаем характерные черты современной жизни: нуклеарную семью, оборотоспособную собственность, государство, построенное на принципах права, и современные структуры влияния и власти. Энгельс предпринял героическую попытку придать правдоподобность идее «буржуазной семьи», и это оказалось полезным для левой демонологии [56] См. написанные Энгельсом главы «Святого семейства», совместного полемического сочинения, опубликованного в 1845 г. [ Маркс К., Энгельс Ф. 1955. Святое семейство, или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 2. М.: Госполитиздат. – Примеч. пер. ] . Но картина, написанная Энгельсом, теперь выцвела и потускнела. И кажется лишь немногим более убедительной, чем идея о том, что Французская революция означала переход от «феодального» к «капиталистическому» способу производства, от «аристократической» к «буржуазной» структуре общества и от наследуемой собственности к оборотоспособной.

Еще менее убедительна идея о том, что «классический» взгляд на мир Расина и Лафонтена является олицетворением послевозрожденческой, дореволюционной культуры Франции. Все это основано на намеренном и предосудительном (для историка) упрощении исторических данных. Риторика Фуко рассчитана на то, чтобы заворожить нас и вызвать ощущение, будто существует некая внутренняя связь между «буржуазным», «семейным», «патерналистским» и «авторитарным». Без внимания остаются исторические факты, например что крестьянская семья является более авторитарной, а аристократическая – более патерналистской, чем семья, называемая «буржуазной». Или что представители среднего класса демонстрируют способность к смягчению нравов в семейной жизни, редко наблюдаемую в верхах и низах общества.

Читатель не находит обсуждения фактов, примеров или контрпримеров, которые могли бы заронить семена сомнения. Ибо они размывают фигуры и стирают контуры нужного образа. Когда он тускнеет, то же самое происходит и с идеей. И мы больше не верим в то, что тайная сила, создавшая определения психических заболеваний, заточившая невинного страдальца и с помощью морали заставившая других признать, что он «ненормальный», также породила семью, очаг и нормы современной жизни. Еще меньше мы убеждены в том, что природу этой силы можно выразить одним словом – «буржуа», введенном как часть литургии разоблачения.

Эта схематическая историография тем не менее проходит через все ранние работы Фуко. Особенно широко он использует концепт «классической» эпохи. Однако в последующих работах враг, шествующий по страницам всех книг Фуко, как-то теряет свои респектабельные одеяния. Он предстает в виде грубой силы, без стиля, достоинства или статуса. Термин «буржуа» если и применяется к нему, то в качестве показного жеста, как оскорбление, брошенное в адрес противника на ринге. Уже нет той освободительной уверенности в идентичности противника. Тем не менее метод и полученные результаты остаются в силе, и каждая из последующих книг Фуко в 1960-е годы повторяет скрытую повестку «Истории безумия в классическую эпоху».

В книге «Рождение клиники: Археология врачебного взгляда» (1963) [Foucault, 1973; Фуко, 1998 b ] Фуко расширяет понятия «наблюдения» и «нормальности», чтобы объяснить заключение не только сумасшедших, но и больных. (Вскоре он распространит свой анализ на тюрьмы и пенитенциарную систему. До школ и университетов он не добрался, но не потому, что ему нечего было сказать.) Тот факт, что пациентов собирают вместе для наблюдения за ними, демонстрирует потребность в делении мира на области нормальных и ненормальных и сталкивании последней с ее «истиной». Кроме того, оказывается необходимой классификация болезней, «соразмерный язык», с помощью которого заболевания можно отличать друг от друга и распознавать по внешним признакам.

В этих идеях уже есть правда: кто станет отрицать, что изоляция, наблюдение и избирательный подход позволяют лучше понять болезнь? Но это такая простая истина и такой невинный факт! Ясно, что нужно разоблачить их в качестве одного из аспектов всепроникающего буржуазного заговора. И вот во что на характерном языке превращается больница – несомненно, одно из наиболее безобидных человеческих достижений:

Поверх всех этих усилий клинической мысли определить свои методы и научные нормы парит великий миф чистого Взгляда, который стал бы чистым Языком: глаза, который бы заговорил. Он перенесся бы на совокупность больничного поля, принимая и собирая каждое из отдельных событий, происходящих в нем, и в той мере, в какой он увидел бы больше и лучше, он создал бы речь, которая объявляет и обучает. Истина, которую события своим повторением и совпадением обрисовывали бы, под этим взглядом и с его помощью в том же самом порядке была бы сохранена в форме обучения для тех, кто не умеет видеть и еще не видел этого говорящего взгляда слугой вещей и хозяином истины [Foucault, 1973, p. 114–115; Фуко, 1998 б , с. 177].

Это пример блестящей риторики. Рассуждения автора в ритмическом движении, отталкиваясь от простейшего факта научного наблюдения, преобразуются в неотступное и преследующее осознание скрытого источника власти.

За термином «Взгляд» ( le regard ), введенным Сартром и Мерло-Понти для обозначения самого мощного откровения инаковости Другого, скрывается большое подозрение. Таким же подозрением в приличиях и пристойности наполнены страницы «Бытия и ничто». Оно призывает нас не обманываться, не верить тому, что можно чего-то желать или добиваться не ради власти. И все же, когда умирающий в 1984 г. от СПИДа Фуко был переведен в Сальпетриер – больницу, где некогда располагалась лечебница для умалишенных, о которой он с такой злобой писал в «Истории безумия в классическую эпоху», – это делалось для того, чтобы скрыть его от общественного Взгляда и предоставить ему необходимое в последние дни участие, которое он 20 годами ранее отрицал как одну из масок буржуазной власти.