Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Следующий шаг в поисках замаскированной власти Фуко делает в своей самой выдающейся книге – «Надзирать и наказывать: рождение тюрьмы» [Foucault, 1977; Фуко, 1999] [57] Здесь Скрутон делает ремарку, что слово Surveiller (надзирать) из французского названия трудно перевести на английский язык, но «оно снова отсылает к понятию Взгляда». В названии английского издания ему соответствует Discipline . – Примеч. пер. . Естественно, почти одновременное становление тюремной системы, больницы и сумасшедшего дома не проходит незамеченным у полного подозрений изобразителя буржуазии. Вначале Фуко в какой-то мере убедительно анализирует переход от показательных наказаний Европы эпохи Возрождения к системе физической изоляции. То, что первые называются «классическими», а вторая «буржуазной», не представляет большого интереса. Но несомненным открытием является взгляд на более раннюю систему как на воплощающую своего рода телесный язык преступления. Цель пытки заключалась в том, чтобы воспроизвести преступление на теле осужденного живым языком боли и тем самым сделать зло доступным взору. Фуко противопоставляет этому тюремную систему. По его мнению, она основана на юридической концепции прав личности, и наказание при ней носит характер потери прав. Нет другого законного способа, которым можно заставить страдать контрактирующего индивидуалиста. И даже смертная казнь при новом, тюремном режиме носит абстрактный юридический характер:

Гильотина отнимает жизнь, почти не касаясь тела, подобно тому как тюрьма лишает свободы, а наложение штрафа забирает часть имущества. Она задумана таким образом, чтобы обеспечить применение закона не столько к реальному телу, способному испытывать боль, сколько к юридическому лицу, обладающему помимо других прав правом на жизнь. Она должна обладать абстрактностью самого закона [Foucault, 1977, p. 13; Фуко, 1999, c. 21].

Далее Фуко приходит к выводам, временами обычным для него, но иногда неожиданным. Интересно, что наказание является элементом генеалогии человеческой души. Так что именно картезианское ego отправляется на дыбу: смотрящий субъект существует как наблюдатель этой боли. Неожиданно звучит также вывод о том, что современная душа – это продукт если не тюремной системы, то по крайней мере юридической идеи субъекта как комплекса прав, предусмотренных законом.

Более предсказуемым выглядит заключение о том, что уголовное правосудие работает как «производство истины». Оно является одной из тех систем «знания», которые существуют, согласно Фуко, потому, что служат выражению и легитимации власти. Неудивительно и то, что, по мнению автора, правосудие, как и медицина, претерпевает переход от системы символизма наказания к системе надзора. Во впечатляющем описании бентамовского «паноптикона» ( machine à corriger , в которой всех заключенных можно наблюдать с одного поста) Фуко связывает тюремную дисциплину с новой властью невидимого над видимым. И она, если я правильно его понимаю, выражается в законе. Последний является невидимым обладателем «нормализующего взгляда», который одновременно исключает преступника как ненормального типа и лишает его прав до тех пор, пока тот снова не сможет взвалить на себя бремя нормальности.

Вслед за этим возникает одно из тех вымученных, вдохновленных марксизмом объяснений, которые портят прекрасный стиль Фуко, столь далекий от скучных, прозаичных текстов. Нам говорят, что в тюремной дисциплине проявляются «тактики власти», подразумевающие три основные цели: отправлять власть максимально дешевым способом, распространять власть как можно дальше и глубже и, наконец, увязать «экономический» рост власти «с производительностью аппаратов (образовательных, военных, промышленных, медицинских), внутри которых она отправляется» [Foucault, 1977, p. 218; Фуко, 1999, c. 320]. Все это должно намекать на наличие связи между тюрьмой и «экономическим взлетом Запада», начавшегося «с техник, которые сделали возможным накопление капитала» [Ibid., p. 220; Там же, c. 323].

Столь поспешные выводы обусловлены не результатами научных исследований или эмпирическими наблюдениями, а ассоциациями идей. При этом основная из них – историческая морфология общества, содержащаяся в «Манифесте Коммунистической партии». И если мы спросим, почему эта дискредитированная морфология по-прежнему принимается столь искушенным современным мыслителем, то ответ следует искать в том, что она обеспечивает предварительные зарисовки к портрету врага. Она вдохновляет автора на пассажи вроде следующего:

Удивительно ли, что многокамерная тюрьма с ее системой регулярной записи событий, принудительным трудом, с ее инстанциями надзора и оценки и специалистами по нормальности, которые принимают и множат функции судьи, стала современным инструментом наказания? Удивительно ли, что тюрьмы похожи на заводы, школы, казармы и больницы, которые похожи на тюрьмы? [Foucault, 1977, p. 227–228; Фуко, 1999, c. 334].

Нет, это не удивительно. Ибо, если мы зайдем в разоблачении человеческих институтов достаточно далеко, то всегда найдем скрытое ядро власти, которое вызывает гнев Фуко и очаровывает его. Вопрос только в том, раскрывает ли это разоблачение правду о своем предмете или, наоборот, это новая и изощренная форма лжи. Мы должны спросить себя: не изобретает ли в действительности тот, кто наблюдает «в самом сердце города-карцера, коварной мягкости, неявных колкостей, мелких хитростей, рассчитанных методов, техник, наконец, “наук”, позволяющих создать дисциплинарного индивида» [Ibid., p. 308; Там же, c. 455], то, на наблюдение чего претендует?

Но разоблачить этого наблюдателя не так-то просто. То, что его труды обнаруживают мифоманию и даже паранойю, я думаю, очевидно. Но то, что они содержат пропаганду и систематически фальсифицируют описываемые явления, установить гораздо сложнее. Писатель, который бойко заявляет, что «буржуазия в целом не интересуется преступниками, их наказанием и их реадаптацией, которые с экономической точки зрения не имеют большого интереса» [Foucault, 1980, p. 102; Фуко, 2005, с. 52]; «буржуазия прекрасно понимает, что нового законодательства или новой конституции совершенно недостаточно для того, чтобы обеспечить ее гегемонию» [Foucault, 1980, p. 156; Фуко, 2002 с , с. 234]; «это были люди “опасные”, которых надо было помещать отдельно (в тюрьму, в общий госпиталь, на каторгу, в колонии), чтобы они не могли послужить передовым отрядом движения народного сопротивления» [Foucault, 1980, p. 15], явно больше озабочен риторическим эффектом, чем исторической точностью.

Тем не менее я считаю, что было бы ошибкой отвергать Фуко на основании таких заявлений. Как я уже утверждал, нам следует отделять анализ механизмов власти Фуко от поверхностного релятивизма, который очень упрощает теоретизирование. Паранойя – не более чем локализованный релятивизм, специфическое и целенаправленное выражение желания, чтобы реальность была подчинена мысли. А точнее, чтобы идентичность другого полностью зависела от чьей-либо субъективной реакции на него. Здесь важно не намерение обнаружить в человеческой мысли и действии лукавые лики притеснения, а, скорее, то, что, разоблачая их как формы власти, мы приближаемся к пониманию их природы. Как раз в этом я и сомневаюсь.