Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Таким образом, согласно Жижеку, мысль отменяет реальность, если эта мысль «левая». Большее значение имеет не то, что вы делаете, а то, что вы думаете о своих действиях. Если, конечно, ваши размышления имеют целью эмансипацию – свободу-в-равенстве ( égaliberté ), как выразился Этьен Балибар, последователь Альтюссера [Balibar, 2010]. Целью является не равенство или свобода, воспринятые в том умеренном смысле, в котором мы с вами склонны понимать эти слова. Это абсолютное равенство (и, если повезет, немного свободы), которое по своей природе может быть достигнуто только ценой полного разрушения. Стремиться к этой цели – значит в какой-то степени понимать ее невозможность. Но не характерно ли это для всех начинаний, подразумевающих нечто «тотальное»? Неважно. В утопии привлекает именно ее неосуществимость: ничто не нарушит чистоту построений, которые никогда не будут проверены в реальной жизни.

Поэтому мы не должны удивляться, читая у Жижека, что «тонкое различие между сталинским ГУЛАГом и нацистским лагерем смерти было в то же время разницей между цивилизацией и варварством» [Žižek, 2008, p. 262]. Его интересует только то, что было в голове у преступников. Двигали ли ими энтузиазм, основанный на утопических соображениях, пусть и неявно, или, напротив, приверженность неким дискредитированным идеям? Забудем на минуту о Жижеке. Просто спросите себя: где пролегала граница между цивилизацией и варварством в то время, когда лагеря смерти в обеих странах будто соревновались по числу загубленных жизней? Вы наверняка поместите Россию и нацистскую Германию по одну сторону, а некоторые другие страны, например Великобританию и США, – по другую. С точки зрения Жижека, это было бы чем-то возмутительным, предательством, основанным на эмоциях отказом признать, сколь высоки ставки. Ведь важно не то, что люди делают, а то, что они говорят . А последнее, в свою очередь, искупается их теориями, сколь бы глупо и необдуманно они им ни следовали и как бы ни игнорировали при этом людей в реальном мире. Воображаемое спасается от действительного посредством слов, а дела не имеют к этому никакого отношения.

Читая Жижека, я вспоминаю, как однажды, еще при Горбачеве, был на Новодевичьем кладбище в Москве. Мой проводник, диссидент, похожий на Жижека внешне и манерами, показал мне могилу Хрущева, где тому установлен памятник работы скульптора Эрнста Неизвестного. Хрущев лично осудил его во время выставки современного искусства, когда набросился на все художественное сообщество. Мой гид считал ту истерику Хрущева чем-то на порядок более серьезным, чем разрушение 25 тысяч церквей, и не видел ничего странного в том, что он погребен здесь, в освященном месте.

Памятник изображает голову Хрущева, обрамленную двумя пересекающимися глыбами черного и белого цвета, что символизирует противоречия в личности этого лидера. Гид подчеркивал, что именно Хрущев развенчал культ личности Сталина, чем проявил себя как друг интеллектуалов, но своими нападками на современное искусство сделал себя их врагом. Мне стало досадно, что ни для поборников русского коммунизма, ни для его критиков русский народ не значит ровным счетом ничего. Вся современная история представляется им напряженным диалогом между партией и интеллигенцией, где в ход пускается любое оружие. Миллионы рабов молча слегли в могилу просто для того, чтобы проиллюстрировать некоторые интеллектуальные построения и аргумент силы подкрепить беспомощными страданиями других.

Это игнорирование реальности напоминает об одном важном факте: предельная эмансипация, при которой наступит эпоха абсолютного равенства, – это объект веры, а не прогнозов. В нем выражается религиозная жажда, от которой невозможно отказаться и которая переживет любые опровергающие ее свидетельства. На какое-то время после 1989 г. показалось, что коммунистическая повестка потерпела поражение, и все факты говорили в пользу решительного отказа от идей, поработивших Восточную Европу после войны. Однако машина абсурда уже была запущена, чтобы вырвать с корнем побеги рациональной аргументации, погрузить все в туман неопределенности и возродить присутствовавшую уже у Лукача губительную идею о том, что настоящая революция еще только должна произойти, и это будет революция в мышлении, внутреннее освобождение, перед которым бессильна рациональная аргументация (являющаяся простой «буржуазной идеологией»). Таким образом, благодаря господству абсурда революция до такой степени перестала быть предметом рационального исследования, что о ней стало невозможно говорить напрямую.

И в то же время алхимики революции никогда не переставали стремиться к ней. Они считали, что призовут ее из мрака, созданного их же заклинаниями. Но на что они надеялись? Вернемся на минуту в мир рационального анализа. Существует по крайней мере два вида революций. Поэтому, раз уж мы возводим это понятие в культ, следует спросить себя, какой из двух видов удостоится этой чести? В качестве примеров одного из них можно привести Славную революцию 1688 г. и Американскую революцию 1783 г., во время которых по существу законопослушные люди предприняли попытку определить свои права и защитить их от злоупотреблений. И есть другой вид революций, включающий Французскую революцию 1789 г. и Октябрьскую революцию 1917 г., когда одна элита взяла верх над другой, а затем пыталась удержаться у власти путем террора.

Разница между тем и другим огромна и имеет для нас колоссальное значение, учитывая современную историю. Но у алхимиков от Альтюссера до Жижека это различие вызывает лишь презрительную усмешку. Для Бадью Славная и Американская революции были не реальными событиями, а в лучшем случае «симулякрами». Они не засияли в умах экзальтированных интеллектуалов, а просто были порождены нуждами реальных людей. Вместо того чтобы изучить, что было достигнуто благодаря этим революциям, и задуматься, нельзя ли счесть этот результат достаточным и не лучший ли это вариант развития событий, мыслители вроде Альтюссера, Бадью и Жижека предпочитают уйти с головой в схоластические дебаты с такими же приверженцами левых идей, закладывая камни чудовищного новояза по периметру святилища, где спрятан их кумир, и окропляя их зубчатые края нонсемами.

Те, кто полагал в 1989 г., что интеллектуала больше нельзя будет уличить в защите партии ленинского типа или методов Иосифа Сталина, не принимали в расчет всесилие абсурда. Он предпочтительней осмысленности везде, где присутствует жгучая потребность верить, открыть главную тайну, в которой заключен истинный смысл вещей и которой можно посвятить жизнь. Ведь абсурд позволяет построить свою жизнь вокруг того, что не может быть поставлено под сомнение. Никакой обоснованной критики по отношению к тому, что отрицает саму ее возможность, быть не может. И вот утопия победоносно шествует снова, принимаемая без возражений, чтобы вместо теологии поставить свое собственное mysterium tremendum et fascinans [142] Тайна, устрашающая и одновременно очаровывающая (лат.). – Примеч. пер. в центр интеллектуальной жизни. Следующее поколение вновь прислушивается к подлинному голосу пролетариата, говорящего отныне на языке машины абсурда. И, несмотря на все разочарования, интеллектуалов опять убедили в том, что «диктатура пролетариата» все-таки возможна и, более того, это единственная возможность. Доказательства вы найдете в текстах Жижека; поверьте ему на слово.