Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

По Жижеку, все гораздо драматичнее, поскольку, следуя Лакану, он доводит отрицание до крайности, рассматривая его не просто как способ полагания пределов понятия, а как возможность его исключения . Мы начинаем осознавать себя при помощи акта тотального отрицания: когда понимаем, что субъекта нет. Вместо субъекта есть акт субъективации , который есть защита против субъекта. При помощи него я не позволяю себе стать субстанцией, личностью и центром бытия [Žižek, 2008, p. 343]. Субъекта не существует до «субъективации». Но через субъективацию я возвращаюсь к тому состоянию, которое предшествовало моему самосознанию. Я то, чем становлюсь, и становлюсь тем, чем являюсь, заполняя пустоту своего прошлого.

Как и у Гегеля, это становление оказывается возможным только в отношении к Другому. Гегель красиво и убедительно описывает этот процесс, кратко изложенный выше, в гл. 4. Время от времени Жижек с одобрением ссылается на него и на версию его учения, представленную в ранних теориях Маркса. Но гораздо больший интерес вызывает у Жижека искажение гегелевской идеи Лаканом, в котором Другой, как мы видели, приобретает новую и загадочную роль. Жижек, как и Лакан, говорит о некоем «маленьком другом», возникающем как объект фантазии и желания, и о большом Другом. Последний представляет собой материнское имаго, господствующее над растущим ребенком; авторитет, устанавливающий порядок; «устойчивую, замкнутую тотальность», к которой мы стремимся, но которая всегда ускользает от нас, поскольку «большого Другого не существует» [Žižek, 1989, p. 55–84; Жижек, 1999, с. 61–89]. Объект, как и субъект, не существует, и не-существование – это способ его существования. Этот момент Жижек находит у Лакана наиболее вдохновляющим. Волшебной палочкой, создающей миражи и тут же развеивающей их как ни в чем не бывало.

Мистическое видение Другого, тяготея над мышлением Жижека, кратчайшим путем приводит его к ряду неожиданных выводов. Сталинизм слишком моральный именно потому, что полагается на фигуру «большого Другого». Это замечательное извинение никто не в состоянии отвергнуть за несостоятельностью, поскольку ни у Лакана, ни у Жижека нет процедуры наделения существованием или несуществованием этой плохо описанной фикции. Демократия – это не решение. Ведь, хотя она и подразумевает «перечеркнутого большого Другого», но, как ясно показал Жак-Ален Миллер, есть еще один «большой Другой», процедурный, представленный избирательными правилами, которым мы должны подчиняться, каким бы ни был результат [Žižek, 2008, p. 264].

Но, наверное, реальной опасностью является популизм, когда «большой Другой» принимает обличье Народа. Или подстрекать людей хорошо, если вы делаете это в духе Робеспьера, чей призыв к Добродетели «спасает фактическое содержание понятия террора от актуализации»? [Ibid., p. 164]. Это неясно, но кого это волнует? Конечно же, не Жижека, который прячется за юбкой «большого Другого», в то время как «маленькие другие» подбегают со своими навязчивыми вопросами. Так он может защищаться от антитоталитаристов, чьи мысли являются «бесполезным софистическим упражнением, псевдотеоретизированием, происходящим из низменных оппортунистических страхов и инстинкта выживания…» [Ibid., p. 7], т. е. на языке, который сохраняет подлинные черты того обличающего новояза, которым пестрили передовицы Правды, Rudé Pravo и словенского Delo в дни молодости Жижека.

У Лакана Жижек заимствует также мысль о том, что психические процессы распадаются на три разные категории: воображаемое, символическое и стремление к Реальному. Желание проходит через фантазию, которая полагает и объект a ( objet petit a ), и первую субъективацию – стадию зеркала, на которой желание (и его нехватка) вторгается в психику ребенка. Это я сейчас пытаюсь понять то, что всегда подразумевается , но никогда не объясняется полностью. Если это вообще что-то дает (по-моему, ничего), то вот объяснение, данное одним из последователей Жижека:

В основе нашей субъективности лежит онтологическая пустота, а именно незавершенность, которую маскирует и компенсирует объект a ( objet petit a ), но только на первый взгляд: впечатление завершенности личности, которую обеспечивает объект a ( objet petit a ), иллюзорно. Это объект фантазии, заполняющий трещину в нашем смысле бытия. Он возникает в результате того, что наша либидинальная нагрузка наделяет его величием, которым он не обладает и не может обладать… [Sheehan, 2012, p. 21].

Такие заявления никоим образом не следует путать с важной идеей Гегеля о взаимозависимости «я» и другого в развертывании человеческого сообщества. Ибо в своей аргументации Гегель исходит из априорных шагов, справедливость которых вытекает не из наблюдения, а из логики наших понятий. Он говорит нам, что значит быть человеком среди других людей, но оставляет пространство для различий между ними. Не так у Лакана и Жижека, чьи суждения, по всей видимости, не могут быть верными априори , но при этом никогда не сопровождаются доказательствами, способными подкрепить их. Нам говорят, что мы населяем этот мир вместе с «маленькими другими» и делаем это посредством фантазии. Но не приводят ни доказательств этого утверждения, ни, тем более, ясного объяснения того, что это значит.

Так что же такое фантазия? Она имеет отношение к ключевому понятию лакановского анализа, которое незаметно вошло во французскую литературную теорию и стало играть господствующую роль под влиянием Ролана Барта. Речь идет о jouissance – лакановском субституте фрейдовского «принципа удовольствия». Фантазии входят в нашу жизнь и остаются в ней потому, что приносят наслаждение, и они проявляются в симптомах , этих внешне иррациональных элементах поведения, с помощью которых психика защищает отвоеванную территорию наслаждения от угрожающих реалий внешнего мира – от недружелюбной сферы Реального. Этой мыслью вдохновлено любопытное дополнение к идее Фрейда о Сверх-Я, выраженное на языке, сближающем Канта и маркиза де Сада:

Лакан неоднократно подчеркивал, что за кантовским моральным императивом скрывается непристойное предписание Сверх-Я – «наслаждайся!». Голос Другого, призывающего нас следовать нашему долгу ради самого долга – это травматический призыв к недостижимому наслаждению, призыв, который нарушает гомеостаз, задаваемый принципом удовольствия и вытекающим из него принципом реальности. Вот почему Лакан сравнивал Канта с Садом: « Kant avec Sade » [Žižek, 1989, p. 81; Жижек, 1999, с. 86].

Жижек заехал на машине абсурда так далеко, что смог поставить знак равенства между Кантом и де Садом. И, отбросив тем самым в качестве своего рода цинизма мораль Просвещения, при помощи которой западное общество пыталось фундировать себя на протяжении двух столетий, Жижек предлагает новую теорию идеологии, которая представляет собой обновленную версию марксистской критики капитализма.