Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Так что же, получается, что Бадью, как и Сартр, ставит себя выше Другого в своем видении спасения? Ответ: да, и еще раз да. Единственная подлинная мораль, по мнению Бадью, – это этика «процесса истины», ограниченного четырьмя практиками: наукой, эротической любовью, политикой и искусством, которые определяют образ жизни людей вроде Бадью. Включаясь в такой процесс, я порываю с моральным беспокойством, чтобы стать верным Событию. Этика в рамках господствующей системы строится на «подспудном убеждении… что единственное, что в самом деле может произойти с человеком, это смерть» [Badiou, 2001, p. 35; Бадью, 2006, с. 56]. Вопреки этой морали я направляю все силы на «неименуемое», на то, чему еще только суждено быть, посредством акта субъективации, чей конечный пункт – я сам. Я становлюсь подлинным субъектом: художником, ученым, любовником и революционером в одном лице, отбросившим притязания мелких буржуа и шкурных прав человека, чтобы «попытаться быть в этой ситуации бессмертным» [Ibid., p. 15; Там же, с. 33]. Поэтому Бадью утверждает:

Наперекор этике жизненного благо-получия, реальное содержание которой состоит в том, чтобы решать о смерти, единственный принцип этики истин – это возможность невозможного, каковую преподносят нам всякое любовное свидание, всякое научное переобоснование, всякая художественная находка, всякий эпизод политики освобождения [Ibid., p. 39; Там же, с. 62].

Принимая «возможность невозможного», я не только остаюсь собой, но еще и «пребываю над собой в избытке», коль скоро случайная траектория верности «проходит через меня» [Ibid., p. 45; Там же, с. 70]. В этом состоит смысл лакановского призыва не уступать в своем желании ( ne pas céder sur son désir ). В некотором, более глубоком смысле я одинок в этой встрече с Событием. Бессмертный, коим я могу быть, не может быть пробужден во мне под воздействием коммуникативной социальности. Он должен быть непосредственно охвачен верностью. Это случается со мной, и поэтому я избран.

Бадью иллюстрирует эту новую экзистенциалистскую этику неожиданным образом: на примере апостола Павла. По дороге в Дамаск он испытал то же самое, что и Бадью в 1968 г., – внезапный призыв принять невозможное и остаться верным ему. Невозможным было Событие, и для апостола Павла им стало воскресение Христа. А за этим Событием стояло обещание эмансипации, как в случае с толпой, которая вербуется будущим, а действует в настоящем. Павел собрал благодаря вере «генерическое» множество, неименуемые массы тех, к кому прежние различия стали неприменимыми. Еврей и язычник, гражданин и раб – всем был открыт путь к спасению; все, как и Павел, получили возможность освободиться от бренного тела, чтобы влиться в тело Христово – «генерическое множество» Господа. Такова церковь в изначальном понимании Павла.

Бадью посвящает этому случаю целую книгу и ссылается на него повсеместно. Тем не менее очевидно, что этот пример заставляет скептически посмотреть на всю его философию. Павел не имел отношения ни к одной из четырех «генерических процедур», которые определяют единственно допустимые образы жизни левого интеллектуала. Он не был ни поэтом, ни ученым, ни любовником, ни политическим революционером. Он был религиозным проповедником, гражданином Рима, пытавшимся примирить новую религию с правовым порядком, частью которого являлся. Более того, Событие, о котором он возвещал и вере в которое суждено было изменить мир, в действительности не имело места – во всяком случае, в системе взглядов Бадью. Бадью атеист, для которого восстание из мертвых невозможно, и ничто в его сочинениях не заставляет усомниться в этом. Почему же тогда в отношении «процедуры истины» самого Бадью все должно быть иначе? Что, если революционное Событие, итогом которого является состояние абсолютного равенства, невозможно? Ведь это заставляет предположить и ход истории. Может быть, невозможное все-таки не становится возможным, несмотря на всю мою верность ему? И если это так, то зачем столь презрительно относиться к людям вроде Андре Глюксманна и Алена Финкелькраута, обращающим на это внимание?

Все эти скептические рассуждения, на мой взгляд, не идут ни в какое сравнение с главным возражением против Бадью, состоящим в том, что в своих размышлениях он полностью отгораживается от реальности. Отрицание им доктрины прав человека основано на некоторых поверхностных замечаниях насчет философии Канта. Происхождение этой доктрины из теории естественного права и принципа римского права alterum non laedere (не делать зла другим), ее выражение английскими судами общего права и Локком, ее перевод на насущный язык законности, позволяющей достигать примирения сторон, в американской Конституции – все это не удостоено ни единого упоминания. Идея права и судебные практики, посредством которых в наших правовых системах определяется и поддерживается суверенитет индивида перед лицом государственной мощи, не удостаиваются и мимолетного внимания со стороны Бадью. Конечно, концепция права может использоваться поспешно и нестрого, как мы видим на примере постановлений Европейского суда по правам человека. Но это не имеет никакого значения для Бадью, с характерным высокомерием отрицающего и концепцию, и примеры ее реализации в жизни простых людей. Такие вещи недостойны серьезного внимания с высоты положения подлинного интеллектуала.

Точно так же Бадью понимает Французскую революцию как процедуру истины, оправданную «верностью» Сен-Жюста и Робеспьера народному суверенитету. При этом он игнорирует любой исторический факт, противоречащий его теории, и обходит стороной разрушительную историческую очевидность, сопровождая это несколькими выпадами в сторону Франсуа Фюре [135] Естественно, у него не встретить упоминаний об этой работе [Sedillot, 1987]. Что касается изобличающих его теорию англо-американских исследований Ричарда Кобба, Саймона Шамы и др., то, по всей видимости, их тоже не существовало для Бадью. Другую литературу по этой теме см. в моем эссе: [Scruton, 1989]. . Взгляд Бадью на маоизм и его последствия поразительно наивный. В нем выражается своего рода презрительное пренебрежение интересами тех многих китайцев, кто имел наглость с участием относиться к своей национальной культуре, когда французские интеллектуалы в своем невежестве махали ей на прощание. Бадью сидит запертым в своей интеллектуальной крепости, напуская на врага специально подготовленные для этого матемы и нонсемы и не давая пощады тем, чье единственное оружие – Реальное.

Поэтому, когда дело доходит до определения зла, Бадью следует позднему Сартру. Зло – это удел псевдоинтеллектуала, т. е. того, кто не хранит верность процедуре истины, неважно потому ли, что предал ее или был введен в заблуждение симулякром, или потому, что взялся за нее, не соответствуя налагаемым ею требованиям. Абстрактность рассуждений позволяет Бадью держаться своих героев: Сен-Жюста, Ленина и Мао – и в то же время обходить стороной остальных, вроде Гитлера, во многих отношениях схожих с первыми, но, по крайней мере по умолчанию, не являющихся левыми. Но если теория «События» оправдывает Ленина и Мао, то должна оправдывать и Гитлера. В длинных и извилистых пассажах Бадью пытается преодолеть эту трудность, утверждая, что нацистская революция была не реальным Событием, а «личиной» ( simulacrum ) [136] Перевод simulacrum как «личины» принят в русском издании книги «Этика: очерк о сознании Зла», однако повсеместное распространение получил перевод «симулякр», которого я и придерживаюсь в дальнейшем. – Примеч. пер. . Чтобы убедить в этом самого себя, он представляет нашему вниманию ряд искусных нонсем: