Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Если вы играете с этими идеями достаточно долго, то рано или поздно придете к некоторым поразительным лаканизмам. Например: онтология – это «репрезентация репрезентации» и «если множественность представлена, то единое не есть» [Badiou, 1988, p. 36]. И далее, φ – это «множество ничто», а аксиома нулевого множества называет пустоту множеством. «Множественность неконсистентна, другими словами, она “не включает”». «Верно, что неконсистентность – это ничто; неверно, что неконсистентность не есть» [Ibid., p. 67]. Следовательно,

Пустота является именем для бытия – неконсистентности – в соответствии с ситуацией, поскольку репрезентации дают нам доступ к непрезентируемому и, следовательно, перекрывают путь к этому доступу, наподобие того, что не является ни единицей, ни составимым из единиц и поэтому определяется в ситуации только как блуждание ничто [Ibid., p. 69].

Это «блуждание ничто», точно описывающее литературный стиль Бадью, напоминает также обескураживающее заявление Лакана о том, что «все существующее существует лишь постольку, поскольку не существует» [Lacan, 1966, p. 392].

Одна из трудностей «Бытия и события» и продолжающей ее «Логики миров» состоит в том, что матемы накрепко вплетены в аргумент, который на самом деле имеет к ним очень небольшое отношение, если вообще имеет. Когда лингвисты пишут о фонемах или морфемах, то имеют в виду нечто определенное: минимальные функциональные части произнесенных или написанных слов. Это не то, что Лакан или Бадью подразумевают под матемами, но они и не говорят, что имеют в виду. Во французском языке проблема усугубляется орфографией: по написанию слова «матема» ( mathème ) и «поэма» ( poème ) очень схожи, словно две двери, ведущие к решению одной загадки. И, в самом деле, в какой-то степени так к ним и относится Бадью, полагая, что подход Платона к бытию состоял в замещении поэмы (поэмы Парменида) матемой, что было примером для последующих философов, включая самого Бадью [Badiou, 1988, p. 144].

Такие фокусы, кажется, не сильно тревожат последователей Бадью, возможно, потому, что замена аргумента ассоциацией позволяет обосновать что угодно. Матемы работают и как разновидность новояза. Они высосали бытие отовсюду, за что только зацепились, оставив после себя только иссушенные формы реальности, чтобы затем, как стервятники, устремиться за новой добычей. В одном месте Бадью, вцепившись в музыку Дютийё и бросив ее корчиться на земле, ссылается на «террор матемы» [Badiou, 2006, p. 98]. Возможно, этот последний и есть то, что он задумал.

Предприятие Бадью сталкивается со сложностью, преодолеть которую можно лишь немалой долей изобретательности. Дело в том, что теория множеств – это не единственный путь построения математики с использованием минимума аксиом. Есть также теория категорий, предложенная Эйленбергом и Маклейном в 1945 г., в которой математические операции рассматриваются чисто синтаксически, как «сохраняющие структуру трансформации». В теории категорий есть только знаки и их преобразования и нет никаких сущностей, к которым они отсылали бы [Marquis, 2008].

Теория категорий связана, в частности, с именем Александра Гротендика, германо-французского затворника, незадолго до 1968 г. ставшего революционером, чтобы затем сгинуть в Пустоте, и уже поэтому являющегося важной фигурой в пантеоне Бадью. Но из теории категорий следует не то, что математика основывается на «пустоте» и процедуре «счета за одно» (т. е. процедуре объединения в множество), а то, что математика не имеет никаких онтологических оснований. То есть она может быть построена как угодно, при условии соблюдения определенных базовых синтаксических трансформаций. Попытка Бадью рассматривать математику, как будто она является онтологией, свидетельствует, таким образом, о систематическом недопонимании ее характера. В знаменитой статье «Чем числа не могут быть», опубликованной в 1965 г., Пол Бенасерраф привел веские философские доводы о том, почему математика – не о множествах. И, что критически важно, ни о чем другом. Ее область могут составлять любые элементы, коль скоро они позволяют выстраивать числовые доказательства [Benacerraf, 1965].

Бадью решает эту проблему в характерной для него манере. В «Математике трансцендентального» он воспроизводит начала теории категорий, делая более или менее те же шаги, что вы найдете в учебнике. Но вместо какого бы то ни было объяснения он переходит от математики к матемам, вкрапляя между символами элементы бессмыслицы – так сказать, нонсемы. По всей видимости, у читателя должно сложиться впечатление, что все проблемы, которые могли быть поставлены теорией категорий, преодолены, и она благополучно пополнила философский арсенал Бадью. Например, он пишет:

Но реальна ли эта двойственность [истинного и ложного]? Мы должны быть настороже: в категориальной вселенной различие коварно, а тождественность неуловима. Истинное и ложное – это, в конце концов, две стрелы, два мономорфизма. Более того, эти простейшие мономорфизмы имеют общий источник ( I ) и цель ( С ). Могут ли они, эти две стрелы, не обозначать одно и то же действие? Тогда мы должны проявлять своего рода рациональный скептицизм, когда истинностные значения накладывают (как в учении Ницше) свою номинальную двойственность на выражающий тождество принцип власти [Badiou, 2014, p. 79].

Часами можно биться над смыслом таких пассажей, однако я убежден, что они непереводимы ни на какой другой язык. Потому что в них совмещаются идеи, которые никак между собой не связаны и вырваны из контекста, который только и придает им смысл. И именно в этом их смысл и заключается: как матемы Лакана и ризомы – вросшие ногти на ногах Делёза – они учат новому типу мышления, который гарантированно направляет обсуждение любого предмета в нужное русло независимо от того, проясняет его или нет.

Вполне возможно, конечно, что я просто не понял, к чему ведет Бадью в своих крипто-математических работах. Но все-таки некоторые особенности его стиля говорят о том, что в этих текстах содержится меньше, чем кажется на первый взгляд. Матемы здесь не для того, чтобы обеспечить что-то вроде неоспоримой поддержки со стороны математики, а для того, чтобы создать впечатление строгости там, где ее нет. Они призваны внушить доверие к предложениям вроде этого: «если мысль бытия не открывается никакой истине, поскольку истина показывается только с позиции алгоритмически неразрешимого дополнения, то все еще есть бытие истины , которое, однако, не есть истина; это именно ее бытие» [Ibid., p. 355]. Нонсемы и матемы следуют друг за другом в разрозненной и бессвязной мешанине. Им не хватает валентности, которая в аргументации, имеющей целью поиск истины, связывает одно предложение с другим или в обоснованном доказательстве – одну формулу с другой. Они могут накапливаться до бесконечности, не достигая конечной цели или так и не раскрывая своего смысла. У Бадью они служат выводам, которые бросаются перед читателем как козырь в карточной игре, обычно вместе с таким словом, как «точно» или «именно», сигнализирующим сомневающимся, что их игра окончена.