Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

И вот почему, как это ни парадоксально, постмодернистский учебный план так сильно подвержен цензуре – в той же степени, что и либерализм. Когда все разрешено, крайне важно запретить всех тех, кто запрещает. Все значительные культуры основаны на различиях между правильным и неправильным, истинным и ложным, хорошим и плохим вкусом, знанием и невежеством. Именно увековечиванию этих разграничений в прошлом были посвящены гуманитарные науки. Поэтому нападение на учебные планы и попытка навязать стандарт «политкорректности», подразумевающий, по сути, неисключение и неосуждение, призваны в то же время оправдывать яростное осуждение всех тех сил, которые ставят под вопрос левую ортодоксию.

Подспудное понимание этого парадокса объясняет популярность гуру, о которых я говорил в этой главе. Релятивистские убеждения существуют потому, что они поддерживают сообщество – новую умму перекати-поле. Так, у Рорти и Саида мы находим одинаковую двусмысленность целеполагания: с одной стороны, подрывать все претензии на абсолютную истину, а с другой – поддерживать ортодоксальные взгляды, от которых зависит их паства. Сама аргументация, направленная на уничтожение идей объективной истины и абсолютной ценности, навязывает политическую корректность как абсолютную необходимость, а культурный релятивизм – как объективную истину. Культурная революция Грамши, переместившаяся в американские университетские городки и New York Review of Books , оказала пагубный эффект на всю культуру, обернувшись инстинктом отрицания, но не породила ничего нового на месте того, что было разрушено, кроме унылого релятивизма. Итог культурных войн состоял в том, что старая культура ничего не значит, но потому, что значить уже нечему.

Культурная революция, инициированная Грамши, затихла среди пустого релятивизма, который я только что описал. Грамши надеялся заместить буржуазную культуру новой и объективной культурной гегемонией. Но ему помешали отказ от самой идеи объективности и отсутствие позитивной повестки у довольной своим положением американской профессуры. На время показалось, будто вся революционная программа подошла к концу. Во Франции маоисты 1968 г. либо слились, либо присоединились к антикоммунистическому движению, как, например, Стефан Куртуа. Перри Андерсон оставил должность редактора New Left Review , вместо этого посвятив себя политическому анализу в «буржуазной прессе». Уильямса, Томпсона, Делёза, Рорти и Саида к тому времени уже не было в живых. А Хабермас был занят, строча в пылу бюрократической лихорадки страницу за страницей секретного донесения из стана левых. Коммунистическая система российской империи развалилась, тогда как Китай шел по пути становления в качестве центра транснационального капитализма, сочетая в безумной оргии потребления худшие черты всех когда-либо существовавших систем правления.

Однако именно тогда, на пороге XXI в., монстр зашевелился где-то на глубине. И когда он, наконец, поднялся над морем нашей самоудовлетворенности, он заговорил, как Маркс и Сартр, на языке метафизики. Он отринул мишуру потребительской культуры, чтобы показать себя во всей своей первозданной красе и вторгнуться в феноменальный мир, как Эрда из «Золота Рейна» – как зов самого Бытия. Только во Франции могло такое случиться: но случившись, нашло себе поддержку во всем интеллектуальном мире.

Благодаря «Основоположениям арифметики» Фреге и теории дескрипций Рассела идеи существования и множественности, обретавшиеся в подземелье метафизики, были вынесены на свет формальной логики. От этих авторов аналитическая философия унаследовала крайне прохладное отношение к вопросу о «сущем как таковом». Проблемы, являвшиеся предметом рассуждений досократика Парменида, а затем обсуждаемые в одном из наиболее трудных диалогов Платона, касательно того, существует ли единое и может ли единое быть многим, не имели ни одного прямого наследника в англо-американской философии [122] Хотя Рассел в «Истории западной философии» приписывает Пармениду открытие проблемы отрицательных суждений существования. . Загадки единства предельной реальности, унаследованные от исламской философии и потрясающе раскрытые Спинозой, были отброшены как иллюстрирующие «зачаровывание нашего интеллекта средствами нашего языка» [123] См.: Витгенштейн Л. 1994. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. М.: Гнозис. С. 128. – Примеч. пер. , словами Витгенштейна. Бытие не становится легитимным предметом исследования просто оттого, что мы написали его через дефис или разделили на подвиды (подручное сущее, бытие-к-смерти, вперед-себя-бытие и т. д.), как это делает Хайдеггер. Мы осмысляем бытие, пытаясь понять логику референции и связь между референцией и тождественностью. Такова изначальная посылка той впечатляющей традиции в философской литературе, в которую входят «Индивидуалии» Стросона, «Тождественность и субстанция» Уиггинса, «Слово и объект» Куайна, «Логика имеет значение » Гича, «Именование и необходимость» Крипке и многие другие столь же серьезные работы.

Но эта тенденция не прижилась на французской почве. Вслед за размышлениями Бергсона о времени и сознании и открытием Гегеля Кожевом французская философия занялась вопросом о бытии, бытийствовании или бытийности. Появление хайдеггеровского «Бытия и времени» произвело неизгладимое впечатление на Сартра, и само существование этой работы, написанной необычным и сложным языком, намекающим на то, что ее автор впервые извещает о близком столкновении с Бытием, предопределило развитие французской философии. Французских философов поразило то, что можно было бы назвать «завистью по бытийности»: ощущение утраты реальных возможностей философской мысли и твердое намерение уловить Бытие, а затем использовать его в своих целях, в особенности в революционных. Отсюда и великий трактат Сартра «Бытие и ничто», и «Различие и повторение» Делёза, идея которого, как я предположил в гл. 6, состояла в том, чтобы заменить бытие различием, а время – повторением. И тем самым подорвать всю метафизическую подоплеку «западных» способов мышления, как он представлял себе ее.

Подобная обусловленность прослеживается уже в заглавии книги, которую Ален Бадью назвал (в предисловии к английскому изданию) «грандиозным» философским трудом: «Бытие и событие». В этом впечатляющем и загадочном продукте прослеживаются и другие влияния, в том числе два убеждения, носившиеся в воздухе в 1968 г., от которых Бадью, несмотря на всю свою изощренность, никогда не отступал. Первое из них состоит в том, что Жак Лакан был не сумасшедшим шарлатаном, о чем я уже говорил в гл. 6, а тем, кто внес существенный вклад в самопонимание нашей эпохи. Остатки моей веры в человечество заставляют думать, что это убеждение со временем будет поколеблено. Пока же нам приходится признать, что его придерживаются многие из наиболее влиятельных деятелей французской культуры, не говоря уже о профессорах литературоведения по всей Америке.