Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Конечно же, Саид яростно отвергает эту попытку и стоящую за ней культуру. Он побуждает судить о других культурах по их собственным критериям и в то же время призывает смотреть на западную культуру с точки зрения, внешней по отношению к ней: противопоставлять ее альтернативам и оценивать отрицательно, как этноцентристскую или даже расистскую. Тем не менее критика, выдвигаемая в адрес старой американской культуры, в действительности говорит в ее пользу. Именно благодаря Просвещению и универсалистскому взгляду на человеческие ценности расовое и половое равенство имеют такую естественную притягательность для американцев. Именно универсалистское видение человека заставляет американцев быть столь требовательными к своему искусству и литературе. Сама попытка охватить другие культуры делает западное искусство мишенью для придирчивой критики Саида – попытка, которая не имеет аналогов в традиционном искусстве Ближнего Востока, Индии или Африки. И только очень узкий взгляд на нашу художественную традицию не обнаружит в ней мультикультурного подхода, который гораздо более изобретателен, чем все, чему учат сейчас под этим названием. Наша культура взывает к исторической общности чувств, в то же время прославляя универсальные человеческие ценности. Она уходит корнями в христианский опыт, но извлекает из этого источника богатство человеческих переживаний, которые без всяких предубеждений распространяет на все воображаемые миры. От «Неистового Роланда» Ариосто до «Дон Жуана» Байрона, от «Коронации Поппеи» Монтеверди до «Песни о Гайавате» Лонгфелло, от «Зимней сказки» Шекспира до «Мадам Баттерфляй» Пуччини и «Песни о земле» Малера – наша культура постоянно осмеливалась заходить на духовную территорию, не обозначенную на христианской карте.

Просвещение, выдвинувшее идеал объективной истины, развеяло вместе с тем туман религиозной доктрины. Моральное сознание, отрезанное от соблюдения религиозных ритуалов, начало смотреть на себя извне. В то же время вера в универсальную человеческую природу, столь мощно отстаиваемая Шефтсбери, Хатчесоном и Юмом, сдерживала скептицизм. Предположение о том, что, прослеживая действие чувства симпатии, Шефтсбери и Юм просто описывали отдельный аспект «западной» культуры, их современники посчитали бы абсурдом. «Моральные науки», в том числе изучение искусства и литературы, рассматривались, по словам Т.С. Элиота, как «общее стремление выработать истинное суждение» [121] См. примеч. пер. в гл. 3 наст. изд. . Это общее стремление занимало великих мыслителей викторианской эпохи, которые, даже когда впервые ступали на почву социологии и антропологии, верили в объективную достоверность своих выводов и в человеческую природу, которая раскрывается в них.

В результате культурных войн все радикально изменилось. Вместо объективности мы получили «интерсубъективность», иными словами, консенсус. Истины, значения, факты и ценности рассматриваются теперь как предметы договоренности. Любопытно, однако, что этот неотесанный субъективизм сопровождается решительной цензурой. Те, кто ставит консенсус на место истины, очень скоро начинают отличать истинный консенсус от ложного. И неизбежно настоящий консенсус «левый». На вопрос, почему же это так, я и пытаюсь ответить в этой книге.

Таким же образом и «мы» Рорти строго исключает всех консерваторов, традиционалистов и реакционеров. Только либералы могут к нему принадлежать. Точно так же лишь феминистки, радикалы, гей-активисты и противники авторитаризма смогут ощутить преимущества деконструкции, оппоненты власти – использовать методы морального саботажа Фуко, а «мультикультуралисты» – извлечь пользу из критики Саидом ценностей Просвещения. Неизбежный вывод заключается в том, что субъективность, относительность и иррационализм пропагандируются не для того, чтобы допускать все точки зрения, а именно для того, чтобы исключать мнения людей, которые верят в старые авторитеты и объективные истины. Таков короткий путь к новой культурной гегемонии по Грамши: не отстаивать новую культуру как замену старой, а показать, что обе не имеют оснований, так что, кроме политической лояльности, больше ничего не остается.

Поэтому почти все, кто поддерживают релятивистские «методы», введенные в гуманитарные науки Фуко, Деррида и Рорти, являются ярыми приверженцами кодекса политкорректности, любое отступление от которого осуждается абсолютно и бескомпромиссно. Релятивистская теория существует для поддержания абсолютистской доктрины. Поэтому нас не должно удивлять крайнее замешательство, охватившее лагерь деконструкции, когда обнаружилось, что один из главных проповедников этих идей, Поль де Ман, когда-то симпатизировал нацистам. Очевидно, абсурдно предполагать, что такой же переполох наступил бы, если бы открылось, что Полю де Ману довелось быть коммунистом. Даже если бы он оказался замешанным в каком-либо из тяжелейших коммунистических преступлений. В таком случае ему оказали бы такой же душевный прием, как и Лукачу, Мерло-Понти и Сартру. Насилие над смыслом, предпринятое деконструктивистами, не затрагивает «наши» смыслы, которые остаются такими, какими были: радикальными, эгалитарными и трансгрессивными. Это нападение на «их» смыслы, заключенные в традиции художественного мышления и передаваемые из поколения в поколение при помощи старых форм учености.

Все это нужно иметь в виду, когда мы рассматриваем нынешнее состояние культурных войн в Великобритании и США. Хотя некоторые области, такие как философия, на протяжении многих лет оставались невосприимчивыми к преобладающему субъективизму, они тоже начинают ему поддаваться. Преподаватели, которые сохраняют верность тому, что Рорти называет «естественным и транскультурным типом рациональности», другими словами, те, кто убежден в том, что возможно высказывать что-то вневременно и универсально истинное о человеческом состоянии, находят все более сложным обращаться к студентам, которым переговоры заменили рациональную аргументацию. Излагать этику Аристотеля и говорить, что главные добродетели, отстаиваемые этим философом, в той же степени являются слагаемыми счастья современных людей, что и древних греков, – означает вызвать непонимание. Самое большее, на что способен современный студент, – это любопытство. То есть он с интересом выяснит, как они это видели. А как мне смотреть на это, откуда мне знать?

Из этого состояния растерянности и скептицизма студент может совершить скачок веры. Но это никогда не прыжок назад, к старому учебному плану, прежним правилам, старой вере в объективные критерии и устоявшимся способам жизни. Это всегда прыжок вперед, в мир свободы выбора и мнений, в котором ничто не имеет авторитета и не является объективно правильным или ложным. В этом постмодернистском мире нет такого понятия, как враждебное суждение, разве что вердикт враждебно настроенного судьи. Это игровой мир, в котором все одинаково имеют право на свою культуру, образ жизни и мнение.