Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Андерсон признает, что римское право пережило этот переход, как и многие другие политические, религиозные и социальные институты: и это факт, строго несовместимый с марксистской теорией. Он соглашается также с тем, что христианская церковь оказала влияние на культуру Римской империи и трансформировала ее без серьезного изменения ее «материального базиса»: факт, который опять же не сочетается с теорией Маркса. Андерсон признает великое цивилизационное достижение общества при Каролингах и «новый синтез», благодаря которому были сохранены юридические и политические реалии Европы. Таким образом он воспроизводит буржуазный взгляд на европейскую историю как на постепенное развитие институтов, прерываемое, как и другие социальные процессы, жадностью, насилием, а также религиозным рвением разных смутьянов и циклами народных волнений. Андерсон не отрицает даже то, что феодализм был скорее судебной , чем экономической системой, и что его сущность заключалась в иерархии институтов, при посредстве которых суверенитет «доводился» до субъекта. Ничто не может быть дальше от учения Маркса, чем это, за исключением разве что одной последней уступки истине, состоящей в том, что многие феодальные отношения, по правде говоря, «капиталистические» по своей сути [119] См. обоснование этого [Macfarlane, 1978], а также обсуждение средневекового права собственности и значения средств правовой защиты по праву справедливости [Hogue, 1966]. .

Андерсон предпринимает попытку поддержать марксистскую теорию при помощи знакомых рассуждений, вызывающих ассоциации с птолемеевскими эпициклами. Он признает, что «вопреки представлениям, распространенным среди марксистов, – характерная “модель” кризиса способа производства состоит не в том, что мощные (экономические) производительные силы триумфально прорываются сквозь отсталые (общественные) производственные отношения и вскоре создают более высокую производительность и более передовое общество на их развалинах…» [Anderson, 1974 б , p. 204; Андерсон, 2007, с. 200].

Но будучи далеким от того, чтобы усматривать в этом смерть марксистской теории истории, он восстанавливает status quo . Производственные отношения «должны быть радикально изменены и перестроены прежде, чем новые производительные силы смогут быть созданы и соединены в совершенно новый способ производства» [Anderson, 1974 б , p. 204; Андерсон, 2007, с. 200]. Эта поправка, однако, полностью переворачивает причинную связь, постулированную Марксом. Выходит, что нам можно присоединиться к буржуазным историкам и утверждать, что «производственные отношения» могут быть «определены сверху» законами и институтами, которые направляют их развитие или препятствуют ему. Таким был бы наиболее логичный вывод из тех фактов, которые приводит сам Андерсон. И в этом случае мы больше не можем отграничивать базис от надстройки так, как того требует теория марксизма. Именно переход от античности к феодализму показывает, что различение не работает. Поэтому марксистский язык, включающий такие термины, как «производственные отношения», «производительные силы», «производители» и т. д., становится излишним и с точки зрения науки вредным, поскольку внушает надежду на то, что дискредитированное объяснение все-таки может быть спасено при помощи некоторых искажений сродни птолемеевским.

Как я уже отмечал, революции начинаются с того, что реальность упаковывается в новояз. А затем ее вершителей снедает страх, что действительность вырвется из упаковки и предстанет как есть. Переписать буржуазную историю на языке марксизма, как это сделал Андерсон, все равно что переиначить сонату Гайдна, добавив непрерывную барабанную дробь на доминанте, чтобы все было заряжено предчувствием катастрофы, но напряжение так и не разрешилось бы. Интеллектуальный труд новых левых состоял не в том, чтобы обосновать марксистскую теорию. Его целью было описать мир так, как будто ее истинность уже доказана, словно каждый факт резонирует с доносящимся издалека голосом угнетенных. Возможно, Андерсон это и имеет в виду, когда пишет, что «язык, вовсе не следуя постоянно за материальными изменениями, иногда может их предвосхищать» [Anderson, 1974 б , p. 127; Андерсон, 2007, с. 126]. Ведь язык формирует мысли, которые влияют на действия, а те, в свою очередь, изменяют мир. Если это «идеализм», то тем лучше для идеализма.

В этом месте Андерсон, однако, сбавляет обороты. Ибо теперь мы сталкиваемся с проблемой действия. Язык новых левых – это язык обличения и неповиновения. Но они имеют смысл, только если относятся к субъектам, которые отвечают за производимые ими изменения. Э.П. Томпсон, к его чести, охотно это принимал и утверждал, что если и есть такая вещь, как классовая борьба, то только потому, что классы являются протагонистами истории, мотивированными общей идентичностью, ответственностью и жизнью в сообществе. Английский рабочий класс сформировался, по видению Томпсона, именно благодаря осознанию себя, когда «класс в себе» и «класс для себя» стали одним и тем же. Как я утверждал ранее, из этого следовали выводы, радикально антимарксистские и в теоретическом, и, если можно так сказать, в эмоциональном плане. Поэтому неудивительно, что позиция Томпсона вызвала бешеную реакцию Андерсона.

В одной из тех примечательных дискуссий, где левые демонстрируют свою убежденность в том, что серьезные разногласия являются их внутренним делом, он обращается к проблеме действия. Своей мишенью он избирает Томпсона. Партийную линию Андерсон выражает в духе газеты «Правда»:

Проблема общественного порядка неразрешима, если искать решения на уровне замысла (или оценки), каким бы сложным и запутанным ни был клубок желаний, сколь классовый характер не носило бы противоборство воль и как бы ни был окончательный результат отчужден от участников, действиям которых он приписывается. Именно господствующий способ производства должен придавать фундаментальное единство общественной формации, устанавливая объективные позиции входящих в нее классов и распределяя субъектов внутри каждого класса. Итогом является, как правило, объективный процесс классовой борьбы [Anderson, 1980, p. 55].

И все же он явно не удовлетворен этой линией рассуждения. Ведь, отрицая роль человеческой деятельности, мы превращаем класс и тех, кто отстаивает его интересы, в «объекты», а «классовую борьбу» – просто во что-то «объективное».

Зажатый в тисках этой дилеммы, Андерсон часто впадает в буржуазную правдивость, признавая, например, что «русская революция… это первое воплощение истории нового вида, основанной на беспрецедентной форме действия». Другими словами, что революция не переживалась, а делалась (в нынешних российских учебниках по истории она описывается не как революция, а как вооруженный переворот, чтобы подчеркнуть отличие Ленина как виновника массовых убийств от нынешнего милосердного лидера Путина). И все же Андерсон не может согласиться с главным выводом о том, что современная история развивается скорее по пути коллективного выбора, чем трансформации материальных условий.