Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Насколько успешна эта попытка, зависит от того, как мы представляем себе правильную марксистскую историю. На сегодняшний день самопровозглашенная «марксистская» историография почти полностью посвящена задаче определения и описания «революционных» периодов, во время которых власть насильственным путем передается от одной фракции общества к другой. Более того, не каждый способ идентификации этих периодов можно считать марксистским, т. е. по-настоящему отвечающим материалистической теории революции, и показательно, что так называемые историки революции редко демонстрируют какую-либо реальную приверженность этой концепции.

Возьмем, например, Кристофера Хилла, чей анализ английской «революции» XVII в. почти полностью посвящен идеологии ее сторонников. Автор только мимолетно освещает выразившиеся в ней материальные конфликты [118] В первую очередь см.: [Hill, 1961]. . И в самом деле смуту XVII в. нельзя объяснить с точки зрения конфликта между производительными силами и производственными отношениями. Противоречия были такими, какими казались на первый взгляд: идеологическими, политическими и личностными, а также экономическими. Сама идея «классовой борьбы» в данном случае выглядит абсолютно искусственной, поскольку противостоявшие группы с точки зрения даже самого догматического марксизма были фракциями внутри одного класса.

Андерсон ставит целью исправить этот недостаток марксистской историографии – почти «буржуазную» поглощенность идеологией, институтами и правом. Поэтому он принимает марксистскую терминологию, которая несет в себе желаемую интерпретацию. Низшие классы – это «производители», а высшие – «эксплуататоры»; экономический порядок – это «способ производства»; религия, закон и политика – это «надстройка»; экономическая деятельность состоит в «извлечении прибавочной стоимости» и т. д. Это означает полную приверженность теории истории Маркса, в том числе всему, что в ней спорно, например идеям эксплуатации и прибавочной стоимости наряду с различением между базисом и надстройкой. И что же получается в итоге?

На заключительных страницах «Родословной абсолютистского государства» мы читаем:

Капитализм – первый способ производства в истории, в котором средство по изъятию прибавочного продукта у непосредственного производителя является по форме «чисто» экономическим, трудовым контрактом – равным обменом между свободными агентами, ежечасно и ежедневно воспроизводящим неравенство и угнетение. Все иные предшествующие способы эксплуатации осуществлялись с помощью внеэкономических ограничений: были связаны с родом, традицией, религией, правом или политикой… «Надстройки» в виде родства, религии, права или государства с необходимостью входят в основополагающую структуру способа производства в докапиталистических общественных формациях… Следовательно, докапиталистические способы производства могут быть определены исключительно через их политические, юридические и идеологические надстройки [Anderson, 1974 a , p. 403; Андерсон, 2010, с. 373].

Другими словами, только капитализм по-настоящему поддается описанию и объяснению в марксистских терминах. В докапиталистических системах надстройка относится к базису или, говоря по правде, различие между базисом и надстройкой не работает, равно как и марксистская теория истории. «Буржуазная» историография, примером которой является яркая «Конституционная история Англии» Фредерика Уильяма Мейтленда [Maitland, 1919], в повествовании о докапиталистическом обществе ничем не отличается от марксистской историографии.

Но если это так, то великий замысел марксистской историографии терпит крах. Больше невозможно рассматривать капитализм в качестве результата докапиталистических формаций, поскольку «законы движения», относящиеся к первому, не затрагивают вторых. Точно так же нельзя утверждать, что капитализм сам перерастет в какую-то «посткапиталистическую» формацию, или предсказать, какой будет эта формация, поскольку законы движения капиталистического общества остаются специфическими для него и применимыми только к узкой сфере «трудового договора».

Никого из новых левых мыслителей не обеспокоила бы такая критика. Тексту Андерсона придают авторитет марксистская лексика и оппозиционное звучание. Два этих момента связаны друг с другом. Все отсылки к «классовым обществам», «непосредственным производителям», извлечению «прибавочного труда», «эксплуатации» и всему остальному объединяет умонастроение, которому трудно противиться. Оно проявляется в утверждении, что капитализм воспроизводит «ежечасно и ежедневно» неравенство и угнетение. Пафос этого «ежечасно и ежедневно» заставляет вспомнить Томпсона и Уильямса. С его помощью автор отвлекает внимание от того факта, что вывод ничем не доказан, а просто напрашивается стилистически. Причинность, на которую намекает термин «воспроизводящий», по-видимому, не может быть установлена на основе скудных обрывков теории, предлагаемых Андерсоном. Но марксистского словаря достаточно, коль скоро с его помощью предпосылки утверждения приобретают эмоциональную окраску выводов. Как я говорил ранее, в гл. 1, первостепенной задачей революционных движений было порабощение языка, преобразование реальности путем изменения способов ее описания и, следовательно, нашего ее восприятия. Революция начинается с акта фальсификации , в равной степени проявившегося как в Великой французской и Октябрьской революциях, так и в культурных революциях современного университетского городка.

Основная мысль «Родословной абсолютистского государства» состоит в том, что «абсолютистское» государство является продуктом капитализма и политической надстройкой, необходимой этой общественной формации. И она примерно так же правдоподобна, как объяснение Виттфогелем восточного деспотизма как политики ирригации [Wittfogel, 1957]. Тем не менее, несмотря на странный вывод о том, что современные США в большей степени являются абсолютистским и репрессивным государством, чем Франция времен Людовика XIV, интерпретация Андерсона привлекает внимание новых левых авторов. Ибо капитализм определяется в ней как форма политического угнетения, что провоцирует на действия. Как и в теории гегемонии Грамши, капитализм считается рукотворным . А раз его можно создать, то можно и уничтожить посредством ликвидации капиталистической культуры.

В «Переходах от античности к феодализму» Андерсон рассматривает одну из вечных проблемных областей марксистской историографии – переход от древних к феодальным экономическим системам. Книга демонстрирует чудеса эрудиции при сжатом изложении и внимании к деталям. Там, где это возможно, Андерсон воспроизводит объяснения, ранее предложенные другими марксистами. Но недостаточность этой уже приглаженной информации вынуждает его обильно цитировать «буржуазных» авторов. В результате – источником больше, источником меньше – мы имеем буржуазную историю. Развитие античного мира объясняется в терминах законов и институтов. А революционный переход от античного рабовладения к средневековому феодализму показан тем, чем он был: процессом постепенной эмансипации, прерываемым междоусобицами и столкновением цивилизаций.