Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Мужчинам и женщинам, которые пришли из деревни в город, не нужно было рассказывать, что они потеряли. Это было не более необходимо, чем говорить о том, за что они могут побороться в своем новом мире… Но в таком случае очень важно, как трактовали их деревенский опыт… за или против них в процессе того, как они пытались перестроиться. Выборка из опыта – взгляд землевладельца или местного жителя, «пасторальный» или «устоявшийся» образ – создавалась и использовалась как абстрактная идея против их детей и внуков: против демократии, образования и рабочего движения [Williams, 1973, p. 271].

Поэтому Уильямс отвергает традицию английской пасторальной литературы, добавляя:

Я наблюдал за тем, как это (если коротко, раскритикованное выше сложное отношение. – Примеч. авт. ) устанавливалось как общепризнанное – особенно в сфере литературного образования, – [и] ощущал это как вызов в условиях продолжающегося кризиса и разделения. Песня земли, деревенского труда, удовольствия от того, что мы делим физический мир со многими живыми существами, слишком важна и проникновенна, чтобы быть отброшенной в озлобленном предательстве, на радость убежденным противникам любой многообещающей и подлинной независимости и обновления [Ibid., p. 325].

Такие цитаты типичны для позднего Уильямса: клишированные, неясные и звучащие как лозунги. С потерей уверенности в романтическом социализме «Долгой революции» и «Пограничного края» писатель все большее значение в своих сочинениях придает подобным призывам. Не умея или не желая проанализировать свою любовь и ненависть, вместо этого он находит точку опоры в определенных «ключевых словах», на которых держится магия социализма и которые могут быть использованы для создания иллюзии теории там, где ее нет.

Одним из таких слов является «революция», которое было так же дорого Уильямсу, как и Альтюссеру, хотя и применялось им в гораздо более широком значении, по сути, в смысле любой трансформации, к которой он относился положительно. «Современная трагедия» превозносит «животрепещущую альтернативу» нашего времени, которая заключается в «признании революции единым действием живых людей» [Williams, 1966, p. 65]. Здесь язык уже говорит о многом. Уильямс не выдвигает доводов в защиту революции и не описывает ее. Скорее, он берет слово «революция», окутывая его красивыми абстракциями: это «единое действие», притом «живых людей» (понятно, что не полдействия и не призраков). Отсюда «первое, что нужно сделать в наше время – это вернуться к идее революции в обычном смысле этого слова как общественного кризиса, к его неотъемлемому контексту как части единого действия, в рамках которого оно только и может быть понято» [Ibid., p. 66].

Такой безжизненный текст снова следует понимать как иконографический. Революция делается притягательной благодаря связанным с ней идеям. Задача автора состоит в том, чтобы препятствовать мышлению и пробуждать фантазию. Революция должна стать по своей сути притягательной, а не критической идеей. «Начиная с 1917 г., – пишет Уильямс, выбирая ключевую дату, – мы живем в мире успешных социальных революций» [Williams, 1966, p. 73]. И что еще более важно, отмечает:

Друзья из Советского Союза говорили мне, что решающая битва за революцию выиграна почти на половине земного шара и что коммунистическое будущее очевидно. Я выслушиваю это с уважением, но думаю, что им еще предстоит сделать так же много, как и нам, и ощущение, что революция закончилась, может быть столь же обезоруживающим, как и чувство, что она в любом случае бессмысленна… [Williams, 1961, p. 376].

Как и его друзья из Советского Союза, Уильямс культивировал искусство двоемыслия. Из своей привязанности скорее к идолам, чем к идеям, он мог извлекать нечто одновременно академически респектабельное и идеологически верное.

«Ключевые слова» – «изложение наблюдений в форме словаря» – представляют собой ключ к поздней мысли Уильямса. Книга, которая не есть ни словарь, ни глоссарий, а идеологическое саморазоблачение, представляет собой нападение на еще один бастион правящего класса, «Оксфордский словарь английского языка». Его предполагаемая «нейтральность» – это просто выражение «буржуазного гуманизма», ценностей класса, который не нуждается в оправдании своего господства. Повсюду в тенденциозных словарных статьях Уильямса встречаются рассуждения, которые можно счесть его окончательным вкладом в культурные войны. А именно атака на свою собственную дисциплину – литературную критику – как на идеологическую «не только в том смысле, что она занимает позицию потребителя , но и в том смысле, что она маскирует этот подход чередой абстракций реальных условий отклика (таких как суждение, вкус, воспитание, оценивание, чувствительность; незаинтересованный, компетентный, строгий и т. д.). Это активно предотвращает такое понимание эстетического отклика, которое не предполагает привычки (или права, или обязанности) суждения» [Williams, 1976, p. 76].

Подразумевается, что авторитет доктора Джонсона, Ф.Р. Ливиса, Т.С. Элиота и всех остальных великих «потребителей» литературы основывается на том сомнительном предположении, что литературный отклик и литературное суждение – это одно и то же. Слово «потребитель» необходимо здесь для того, чтобы снять чары, завлекая нас заодно в социалистический лагерь. Предполагается, что, отвергнув «потребительство», мы без всяких возражений признаем: существует другой способ понимания литературы, на уровне «конкретности», характерной для «практики».

Таким образом, Уильямс обращается к идее Грамши, что революционная практика предполагает овладение культурой. И воображает, что может сделать это, просто переиначивая значения слов. Будто можно отменить в нескольких строках всю традицию не только английской литературной критики, но и эстетической философии, берущей начало у Канта и утверждающей неразрывность эстетического опыта и эстетического суждения. Уильямс никак не понимает, что кто-то может аргументированно отстаивать то, что он отвергает. Напротив, он представляет опровергаемую позицию так, как будто это просто неосознанная предпосылка языка критики, включенная в классовое сознание буржуазного врага.

Полагаю, что словесная магия позднего Уильямса возникает из желания любой ценой поддерживать уровень эмоциональной вовлеченности и отвлекать внимание от любых аргументов или наблюдений, которые раскрыли бы самообман. Эта позиция привела его не только к «этимологической» установке в «Ключевых словах», но и к попытке спрятать свои взгляды в коробе из абстракций новых левых. Гореть втайне ото всех – не значит погаснуть, и зарево неистовых страстей из «Деревни и города» продолжает освещать темноту: