Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

Здесь я набросал рассуждение, которое марксист отвергнет как «идеологическое», ответив, что существует «альтернатива», при которой подлинная демократия будет уживаться с «общественной собственностью», отсутствием рынка и производством для потребления, а не для обмена. Но как этого добиться? В особенности если отдавать себе отчет в наших ограниченных симпатиях, конечных ожиданиях, конкурентных мотивах и смертельных страхах? Этого нам никто никогда не рассказывает, и миф о «новом социалистическом человеке» – это просто способ уклониться от проблемы, как это делает Уильямс. Все известные социалистические и коммунистические системы не только сохраняли наемный труд, деньги, обмен и торговлю, но и обычно упраздняли доступные формы демократии. Более того, вмешиваясь в рыночный процесс, они создавали дефицит с сопутствующими черным рынком и системами привилегий. А это препятствовало непосредственно равенству в существовании, которое отстаивает Уильямс.

Конечно, здесь возникают очень серьезные теоретические вопросы, не подлежащие разрешению в одном абзаце. Но, учитывая очевидные факты истории и человеческой природы, необходимо сделать вывод: именно социалисты, а не кто-то другой должны точно описать условия подлинной демократии, к которой они питают такую симпатию. Кто, что и как контролирует при такой демократии? Рынок является единственным экономическим институтом, в котором любой участник влияет на каждый отдельно взятый исход. Как совместить его упразднение с партиципаторным правительством? И если мы хотим сохранить рынок, то как отказаться от частной собственности на средства производства? Ведь это естественный результат свободного обмена, когда людям дозволяется использовать и продавать свой труд так, как они того пожелают. Пренебрежение такими вопросами не просто недобросовестно с интеллектуальной точки зрения. Учитывая неуступчивость, с которой Уильямс стремится продвигать свои предложения, оно также губительно, ибо позволяет с легкостью пропагандировать действия, последствия которых недостаточно продуманы.

В действительности посыл Уильямса скорее сентиментальный, чем интеллектуальный. Об этом говорит отсылка к «полюбовным отношениям между людьми, которые по-настоящему работают и производят то, что в конечном счете… станет общим». Таковы уж многострадальные, добросердечные работники Э.П. Томпсона, что нужно только отменить капитализм и они сразу начнут жить в стихийно складывающемся братстве, делясь друг с другом плодами своего труда. Но если и верно, что среди угнетенных царят товарищеский дух и солидарность, то это во многом результат их угнетения. Освобожденные от пут люди видят друг в друге соперников. Только когда они связаны контрактами, соглашениями и конвенциями – при рыночной экономике, в самом широком смысле слова, они могут снова создать мирное сообщество. Таков истинный смысл демократии. Она существует по принципу несентиментального союза между конкурентами и незнакомцами, которые соглашаются находиться под управлением тех, кого их противники избирают наравне с ними. Демократия возникает, когда люди готовы отказаться от своих политических желаний во имя согласия с теми, кто их не разделяет.

«Долгая революция», которую превозносит Уильямс, более подробно была описана мыслителем, на которого он ссылается лишь однажды, – Алексисом де Токвилем. Согласно последнему, эгоцентризм, индивидуализм и фрагментация общества стали отдельными чертами «неизбежного» продвижения демократии. В книге «Демократия в Америке» (1835) он утверждал, что «принцип равенства», изобретенный далеко не рабочим движением (которое вообще едва ли существовало, когда писал Токвиль, и совершенно точно не в США), направлял европейское развитие начиная со Средних веков.

Пророческий анализ Токвилем «равенства в существовании» заставляет задуматься. Ибо он показывает, что изменчивость социальной среды и культурная посредственность, которые, по Уильямсу, являются результатом наличия привилегий и власти, на самом деле представляют собой результат демократического процесса. Именно размывание привилегий, исчезновение различных классов и сословий, ликвидация наследственных прав приводят, согласно Токвилю, к тому, что люди откалываются от сообщества. Эти изменения делают благочестие и преданность излишними и пробуждают желание построить общество на основе договора, личной выгоды и согласия. С этим можно не соглашаться. Но следует признать: Уильямс слишком опаслив в интеллектуальном плане или чересчур эмоционально вовлечен, чтобы принять вызов.

Это нежелание выйти за пределы своих предвзятых выводов – главный недостаток последующих работ Уильямса. Как и многие из тех, кто вложил слишком много любви в образ воображаемого друга, он переплавил свои эмоции в ненависть к воображаемому врагу. Низший класс теряется из виду, тогда как главным объектом его внимания становится высший класс. В «Деревне и городе» бурлящий ресентимент лежит в основе как предпосылок, так и заключения, сопровождая читателя на всем протяжении одного из самых одномерных обзоров английской литературы, когда-либо получавших признание в академической среде. Возможно, именно чувство безысходности, навеянное ностальгией, побуждает Уильямса в этой книге с такой мстительностью относиться к тоске по прошлому других людей. В частности, так он обходится с чисто английской ностальгией, основополагающей для нашей социалистической традиции и ищущей идеал социальной гармонии в деревенском прошлом.

Уильямс, конечно, прав, подмечая упрощенческую пасторальность такого отношения. Но в той же мере он ошибается в том, что ничего не видит, кроме нее. Он настолько переполнен антипатией к привилегиям, патронажу и праздному досугу, что ни один писатель, склонный признать, что в высший класс входят все-таки люди, не избежит его осуждения. Краббу, чье главное преступление состояло в том, что он был духовником герцога, нужно было устроить взбучку за его «статичное» видение общества. За то, что он осуждал богатых, но этим и ограничивался. Джейн Остин подвергается критике за «меркантильные» взгляды и мораль, позволившую ей замкнуться в стенах загородного дома, не замечая и не чувствуя нищеты, начинающейся за воротами. По всей книге упоминаются писатели, которые пытались показать общество как есть, осознавая в то же время, что люди живут на различных социальных уровнях, с разным укладом. И в любом случае несовершенны.

Уильямс представляет свою ненависть к высшему классу как проявление отвращения к капитализму. Но даже если ему удается скрыть это от себя, от читателя не утаится то, что тема капитализма привлекает его внимание недостаточно даже для того, чтобы начать анализ. Враждебность Уильямса направлена на «имущих» от лица «неимущих» без разбора, независимо от того, о каком социальном порядке идет речь и какие потребности не удовлетворены. К концу книги иконографическая интенция направляется не на друга, а на врага или, скорее, на идеализированного друга, приобретающего привлекательность только на фоне вопиющей безнравственности противника: