Роджер Скрутон - Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых [litres]

В отличие от верности событию, верность личине выверяет свой разрыв не по универсальности пустоты, а по замкнутой частности некоей абстрактной совокупности («немцы» или же «арийцы»)… Изгнанная выдвижением личины «события-субстанции» пустота возвращается вместе со своей универсальностью как нечто требующее осуществления для того, чтобы была субстанция. Что можно сказать и по-другому: «всем» (а «все» здесь неизбежно не обладает немецкой общностной субстанцией, каковая есть не «все», а осуществляющее свое господство над «всеми» множественное «кто-то») адресуется не что иное, как смерть… [Badiou, 2001, p. 74; Бадью, 2006, с. 105–106].

Отсюда Бадью заключает, что «содержанием верности личине… оказываются война и бойня. И это не средства, в этом сама реальность подобной верности» [Ibid., p. 74; Там же, с. 106].

Нонсемы отвлекают внимание от реальной проблемы. Действительно, революция Гитлера облагодетельствовала одних и приговорила других. Но то же самое произошло и в Китае, и в России. На что же еще могла быть направлена вся эта риторика о буржуазии и пролетариате? Переформулировка проблемы в терминах «закрытой партикулярности абстрактного множества» не избавит от нее даже тех, кто усвоил аллюзию на доказательство Коэна. Не облегчит дело и подразумеваемое различие между войной и бойней, развязанными нацистами (как самоцелью), и теми же самыми бедствиями, но устроенными коммунистами (как средствами на пути к цели). Контекст и масштаб обсуждения делают невозможным серьезное отношение к этому разграничению. Тот, кто может писать, как Бадью, очевидно, потерял уже всякое понимание противоправного. Как и для Хобсбаума, Сартра, Лукача и Адорно, преступление для Бадью не является таковым, если цель – утопия.

Полная апология, конечно же, выходит за рамки избранных мной фрагментов. Но они демонстрируют примечательное состояние ума, из которого проистекают нонсемы Бадью. Он зажат в тисках безраздельной верности чему-то нереальному, рядящемуся в одежды «процеду-ры истины», «события», «генерического множества», «неименуемого» – терминов, которым не удается скрыть лежащей за ними пустоты, и столь же твердой решимости смести с пути любые реалии, которые входят в конфликт с ней. Если бы это было простым интеллектуальным упражнением, какой-то импровизированной математикой, то это не имело бы большого значения. Но Бадью, как и Сартр, выступает в защиту революций, где бы они ни происходили, осуждая политический процесс в своей стране как «капитало-парламентаризм», всегда благоволящий буржуазии («подонкам» ( les salauds ), как называл ее представителей Сартр). Он целенаправленно вызывает недоверие к парламентской демократии и верховенству закона – тем двум завоеваниям, которые обеспечили ему безмятежное существование после ухода с поста профессора в Высшей нормальной школе. И в рамках экстренного вмешательства в политический процесс своей страны он атакует barbarie sarkozyenne («саркозистское варварство»), пренебрежительно сравнивая правление Саркози со сталинским [Badiou, 2007; Бадью, 2008].

То, что кровавые революции, осуществляемые экзальтированными элитами, приводят к геноциду, обнищанию и несвободе, ничего не значит в глазах Бадью, поскольку это факты эмпирического мира. Подлинное Событие, верность которому необходимо хранить посреди всех эмпирических неудач, происходит в другом месте – в трансцендентальной сфере, области «становления реальным». Это «событие истины» не предполагает того, что оно в действительности может случиться. Напротив, истина определяется как прямая противоположность реальности. Матемы стерегут ее, как почетный караул у трона, защищая от знания тех, кто основывает свое реакционное миропонимание на простом наблюдении.

Самый влиятельный последователь Бадью, Славой Жижек, выросший при относительно мягком режиме коммунистической Югославии, также как и Бадью, испытывает потребность игнорировать данные чувств и основывает непоколебимую веру в революцию на принципах столь абстрактных и темных, что, вероятно, ни одно эмпирическое наблюдение не способно поколебать их. Он по-своему использовал философию События Бадью [137] См., например: [Žižek, 2014]. и солидаризировался с ним, открыто выражая приверженность «коммунистической гипотезе». Жижек не видит ничего плохого в матемах и нонсемах, выстраивающихся вокруг трона, а сталкиваясь с трудностями, добавляет собственных. Однако он смотрит и в сторону более ранних источников, подтверждающих ту мысль, что революция, которая невозможна эмпирически, именно по этой причине необходима трансцендентально. В результате непрекращающийся поток слов, образов, аргументов и отсылок от вопроса к вопросу, от спекуляции к спекуляции обходит любое реальное затруднение, которое обычный разум может поставить на его пути.

Справедливости ради, Жижек, которого на закате коммунизма окрестили «диссидентом» в родной Словении, является живым доказательством одного преимущества коммунистической системы перед ее западными соперниками: он очень хорошо образован. Со знанием дела он пишет об искусстве, литературе, кино и музыке. Его комментарии на злобу дня – будь то о президентских выборах в США или об исламском экстремизме на Ближнем Востоке – обычно интересные и нетривиальные. Марксизм Жижек усваивал не как представители эмансипированного праздного класса – чтобы пустить пыль в глаза, а для того, чтобы понять этот мир. Он глубоко изучил Гегеля и показал в двух наиболее основательных работах: «Возвышенном объекте идеологии» (1989) и первой части «Щекотливого субъекта» (1999) – как применить эти знания к анализу непростого мира, в котором мы живем. У Жижека нашли отклик гегелевские поэтика и метафизика, и он воспринял стремление немецкого философа к целостному видению, в котором бытие и ничто, утверждение и отрицание соотносятся и приходят к примирению.

Если бы он остался в Словении, а Словения осталась коммунистической, то Жижек не был бы сейчас такой занозой. В самом деле, даже в отсутствие более серьезных причин пожалеть о крахе коммунизма в Восточной Европе одного высвобождения этого мыслителя в западный академический мир достаточно. Используя лакановский психоанализ как трансцендентальное основание для новой социалистической философии, Жижек достигает небывалого уровня экзальтации в сравнении с предшественниками. Его гладкий стиль и стремление учесть все обстоятельства периодически позволяют заподозрить наличие убедительной аргументации. В отличие от Бадью, текст произведений Жижека читается легко. Создается полное впечатление того, что у автора с читателем общее дело – достижение понимания. В то же время он подолгу не останавливается на странных утверждениях, которые на первый взгляд могут показаться простыми описками, но, наталкиваясь на которые, читатель со временем понимает: именно в этих отрывках и заключен подлинный авторский посыл.