Владислав Дегтярев - Барокко как связь и разрыв [litres]

Однако и эти события не слишком историзировали европейское сознание в отличие от Французской революции, вожди которой клялись именем разума.

Мы интуитивно чувствуем, что возможность рассуждать о некоем прошлом, противопоставляя его настоящему, основана на представлении о новом качестве настоящего, о каких-то новых возможностях, которые оно (в отличие от прошлого) открывает. Это необязательно должны быть политические свободы или естественнонаучные открытия (вроде тех, что воспеваются, порой не без наивности, в «Nova Reperta», другом произведении уже упоминавшегося нами ван дер Страта) – гораздо важнее возможность по-новому осмыслить свое место в мире.

«Современность» основана на представлении о новом знании и новой самоидентификации. Но можем ли мы быть уверены в том, что одно обязательно предполагает другое? Можно ли сказать, что Пико делла Мирандола, предложивший интеллектуалам Ренессанса новый способ самоидентификации, полагал себя современным человеком?

Александр Махов, комментируя знаменитую книгу Якоба Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения», отмечает особый смысл, который Буркхардт вкладывал в слово «современный», постоянно встречающееся в его тексте. По словам Махова, сочинение Буркхардта

воспринимается как книга если и не о безусловном прогрессе, то, во всяком случае, о неодолимом движении к «современности», понимаемой не как «время, в котором находимся мы», но значительно шире: как итог исторического процесса, постепенно в ходе этого процесса накапливаемый . Вот откуда «странности» в употреблении Буркхардтом самого слова das Moderne и его производных, введшее в затруднение, в частности, первого русского анонимного переводчика «Культуры Ренессанса»: он решительно не принял воззрения Буркхардта, согласно которому современное могло быть – и было, и накапливалось – уже там , в отдаленном прошлом, и поэтому переводил это вполне недвусмысленное слово как угодно, но только не в соответствии с его ясным словарным значением; впрочем, его можно понять: когда мы читаем у Буркхардта, что Фридрих II – «первый современный человек на троне», что «Феррара – первый современный город Европы», что Флоренция – «первое современное государство Европы», что «Петрарка – один из первых совершенно современных нам людей», мы и в этих, достаточно понятных контекстах испытываем некоторую языковую неловкость от содержательной, а не формально-временной , от абсолютной <���…>, а не относительной трактовки слова современный 171 171 Махов А. Е. Якоб Буркхардт – критик истории и историк «духа» // Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. М., 2001. С. 488–489. .

И далее:

В текучей… системе понятий Буркхардта-историографа понятие das Moderne оказывается, пожалуй, наиболее жестким и неподвижным, как неподвижна сама современность – исторический горизонт, к которому стремится история 172 172 Там же. С. 489–490. .

Но ведь в рамках этой системы представлений можно говорить и о неких ростках современности, о личностях и явлениях, существующих внутри вполне традиционного общества, не принадлежа ему логически, психологически и исторически. Критическая масса такого рода явлений должна накапливаться до тех пор, пока подобное сознание не станет статистически значимым и уйдет, так сказать, в народ, а до этого в эпоху Ренессанса было еще далеко.

Тогда получается, что первая известная «современность» все-таки начинается в эпоху барокко. И точно так же с барокко связаны первые попытки возрождения в искусстве характерных форм сравнительно недавнего прошлого.

Похоже, что картина мира, основанная на противопоставлении настоящего прошлому, должна включать в себя представление о граничном событии, сравнимом по важности с воплощением Христа. Для барокко такими событиями явились Реформация и Тридцатилетняя война. Так, у Вальтера Беньямина в «Происхождении немецкой барочной драмы» представление о барокко как о стиле Тридцатилетней войны оказывается расхожей банальностью, с которой он, однако, почти не спорит 173 173 Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. М., 2002. С. 37. .

Для средневекового человека, которым хотел, но не мог быть английский архитектор XIX века О. У. Пьюджин, соавтор лондонских Зданий парламента и автор трактата «Противопоставления» («Contrasts», 1836), историческим событием, изменившим мир и наше место в нем, было только пришествие Христа. (Пьюджин, как стоило бы заметить, отказывал в таком статусе даже Реформации: по его убеждению, переход Англии в протестантизм был вызван не необходимостью, а королевским произволом, поэтому все можно было бы отыграть назад.) С тех пор понятие исторического события сильно девальвировалось: мы должны осознавать себя другими каждые несколько лет, в лучшем случае – каждое новое десятилетие. Обычно этот процесс бывает осмыслен как избавление от иллюзий – и за последние сто лет это избавление от иллюзий повторялось так часто, что уже успело всем надоесть. Так, в 1910 году никто (т. е. средний европейский обыватель) не поверил бы, что через несколько лет культурные европейцы будут увлеченно убивать друг друга. В 1930‐м тот же европеец счел бы глупостью предположение о том, что развитая европейская страна начнет систематически уничтожать своих граждан по признаку этнического происхождения.

С точки зрения исторического пессимиста получается, что воображаемое путешествие в прошлое – это путешествие в те времена, когда цивилизация была моложе и «лучше, кажется, была», т. е. не успела расстаться с идеалистическими заблуждениями молодости. Ускоренное производство прошлого, о котором говорит немецкий философ Герман Люббе в книге «В ногу со временем» 174 174 Люббе Г. В ногу со временем. Сокращенное пребывание в настоящем. М., 2016. , оказывается в таком случае ускоренным производством лучшего мира, хотя этот мир существует исключительно в нашем воображении.

Существует традиция, использующая условный механизм, сущность которого заключается в соподчинении и взаимосвязи его частей в качестве метафоры общества и способов осуществления власти в этом обществе 175 175 Mayr О. Authority, Liberty and Automatic Machinery in Early Modern Europe. Baltimore and London, 1986. Ср. с навязчивым повторением мотива механизма у Беньямина в «Происхождении немецкой барочной драмы». . Согласно Козеллеку, то, с чем имели дело историки классической эпохи, было не чередой событий , а механической рутиной, бесконечным повторением одних и тех же комбинаций, лучше всего поддающихся описанию через метафору часового механизма, отмеряющего время, но не зависящего от него. Сергей Хачатуров утверждает, что механизмы, приобретающие все более значительную роль в культуре, начиная с эпохи барокко, могли быть для новоевропейского человека средством спасения от мучительного невроза времени. И хотя это умозаключение скорее всего справедливо, не стоит забывать о двойственной сущности всех этих механизмов: совсем скоро выяснится, что лекарство оказалось страшнее болезни и механические устройства станут особой формой жизни, существами, отчасти бессмертными. «Наши механизмы отрицают время», – такую фразу пишет автоматон Жаке-Дроз 176 176 Пьер Жаке-Дроз (1721–1790) – швейцарский часовщик, создатель автоматонов. «Пишущий мальчик», «Рисовальщик» и «Музицирующая девушка», созданные в 1768–1774 годах, находятся в Музее искусства и истории в Невшателе. , хранящийся в музее Невшателя. Габи Вуд разъясняет это утверждение: время находится внутри механизма, т. е. подчинено ему 177 177 Wood G. Living Dolls: A Magical History of the Quest for Mechanical Life. London, 2002. P. xvii. . Мы, напротив, заключены внутри времени (заключенного в свою очередь внутри механизма), которое выстраивает нашу жизнь помимо нашей воли, организуя последовательность событий.