Владислав Дегтярев - Барокко как связь и разрыв [litres]

Что мы воспринимаем как загадочное? Прежде всего, наверное, внутренние связи, проявляющиеся там, где мы отказываемся их видеть; связи, которые можно объявить проявлением симпатической магии, что позволяет поместить их в классификацию, избежав объяснения.

Мы уже приводили фрагмент из «Вечного человека» Честертона, где говорится о таинственной связи большого с малым. Не откажем себе в удовольствии повторить его еще раз.

Представьте, – говорит Честертон, – что мы читаем: «И когда король погасил свечу, его корабли погибли далеко у Гебридских островов». Мы не знаем, почему воображение примет это раньше, чем оттолкнет разум, но что-то очень глубокое задевают эти слова – смутное ощущение, что большие вещи зависят от маленьких: темное чувство, что окружающие нас предметы значат гораздо больше, чем мы думаем, и многое другое. Сила таких поверий подобна силе метафоры 181 181 Честертон Г. К. Вечный человек // Честертон Г. К . Собр. соч. в 5 т. Т. 5. СПб., 2000. С. 78–79. .

Этот фрагмент, меланхоличный и где-то даже слишком красивый, словно картины Бёрн-Джонса, заполненные печальными девушками, смотрящими в пустоту, завершается словом «метафора», т. е. указанием на ключевую категорию барокко. Через некоторое время мы к ней вернемся.

Неожиданные связи хороши еще своей способностью порождать неожиданные классификации. Под их влиянием сплошь и рядом возникают границы между важными категориями (такими, как «живое» и «неживое», «естественное» и «искусственное»), проведенные наперекор нашим ожиданиям. Для нас будут загадочными представления о мироздании, заставляющие зрителей видеть в любом «облаке, похожем на кита» не обман зрения и не случайное стечение обстоятельств, а изображение объекта внешнего мира, выполненное так, как этот объект представляется человеческому глазу. Можно было бы предположить, что мир, в котором все взаимосвязано и взаимозависимо, способен подавать нам знаки и направлять наши действия.

Историк и культуролог Пола Финдлен, специалист по культуре Италии раннего Нового времени, рассказывает, как унаследованная от Плиния категория lusus naturæ, игры природы, соединяется с представлением о natura pictrix, т. е. о природе как о художнике, относящемся к «изображениям, порожденным случаем, беспорядочным проявлениям способности природы быть одновременно художником и картиной. Примерами таких шуток природы был наполнен болонский «Musæum Metallicum» Улисса Альдрованди, где хранились камни, напоминающие человеческие органы, и камни с изображениями крестов, щитов, мечей и факелов. Веронский коллекционер Лодовико Москардо, описывая необычный камень из своей коллекции, всячески подчеркивал его живописные качества: «В этом камне всякий может видеть, как природа забавляется с искусством, поскольку в нем заметны линии, образующие очертания деревьев, домов и сельских пейзажей, словно бы проведенных искусной рукой маститого художника». С такой точки зрения, lusus оказывался для натуралистов отдохновением, доступным природе: переключаясь на необычное и удивительное, она отдыхает от рутины повседневных дел, обращая творение в эстетическую задачу… 182 182 Findlen P. Jokes of Nature and Jokes of Knowledge: The Playfulness of Scientific Discourse in Early Modern Europe // Renaissance Quarterly. Vol. 43. № 2. 1990. P. 297–298.

Эта эстетическая задача окажется замкнутой на себе, если считать изображения, порожденные природой, всего лишь маргиналиями, игнорирующими возможных зрителей и не вскрывающими никаких закономерностей устройства и функционирования барочного мира. Кажется, это не так.

Сделаем шаг в сторону. Можем ли мы с уверенностью сказать, что наш мир, современный и (согласно Максу Веберу) вполне расколдованный, обладает качеством связности? Традиционный мир таковым был, как и традиционное общество, все установления которого прямо ориентировались на принципы мироздания. Вспомнив Фуко, можно назвать связи такого рода горизонтальными, а не вертикальными, т. е. скорее логическими, чем историческими или, тем более, эволюционными. Это связи по смежности и сходству, а не по общности происхождения.

Были ли взаимосвязаны части барочного мира? Эмануэле Тезауро приводит выразительные риторические примеры, свидетельствующие о том, что все объекты окружающего нас мира сотворены для нашей пользы и поучения. Но доказывают ли эти примеры наличие всеобщих связей?

Вот небольшая часть из того, о чем говорит Тезауро:

Невиданную щедрость выказала она [природа], насадив разнообразнейшие Цветы. Одни полны шипов и колючек, другие нежны и мягки: это потому, что первые рождены увивать шлем Беллоны, другие созданы, чтоб ласкаясь виться в косах Венеры. Есть Цветы темные, будто траурные, и есть лучезарные, белоснежные: это потому, что одни предназначены для надгробий, а другие для алтарей. Бывает, что цветок полыхает алым огнем, а другие переливаются, меняя свой цвет: тот любезен пылкому Амуру, эти венчают радужную Ириду 183 183 Тезауро Э. Подзорная труба Аристотеля. СПб., 2002. С. 58. .

Такой мир, истолкованный как язык (или как речь – поскольку эти понятия в то время не различали), предоставляет нам свободу в установлении новых связей. Нужно только понять, кто именно находится в положении говорящего, в этом поистине привилегированном положении.

Поэтому взаимосвязь и взаимная подогнанность деталей барочного мира не исключают способности любого предмета или существа превратиться во что-то другое. И эта возможность вовсе не предполагает, что предмет до своей метаморфозы как-то связан с тем, чем ему назначено стать. Не «роза кивает на девушку, девушка кивает на розу», а берниниевская мраморная Дафна на бегу врастает в землю цепкими пальцами ног и превращается в дерево. Девушка становится лавром (или птицей, коровой, созвездием) точно так же, как гора Афон делается статуей, изображенной в книге Фишера фон Эрлаха. Материя едина, поэтому камень способен обернуться плотью, оборачивающейся в свою очередь корой дерева, но в нем также заключена способность стать светом или тончайшей вуалью. Все живет, и растет, и изменяется. «Натуралии распределяются по трем царствам природы: камней, растений, животных. <���…> Камни растут. Растения растут и живут. Животные растут, живут и чувствуют», – уверяет нас Карл Линней 184 184 Линней К. Философия ботаники. М., 1989. С. 9. , поскольку его эпоха не знает различия между живым и неживым. «Вот мрамор-плоть! Смотрите: вот…» Но эта мраморная плоть тут же распадается на куски, словно декорации сцены падения гигантов в Палаццо дель Те. Да, и в основе барочного мира – не твердь (это понятие относится скорее к небесам), а море бушующего огня, в чем однажды убедился Атаназиус Кирхер, спустившись в жерло просыпающегося Везувия.