Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Никакие теоретики большевизма даже представить не могли до взятия власти, что профсоюзы будут повиноваться социалистическому государству. Ленин уловил опасность в том, что государство, называющее себя пролетарским, повторяет ошибки буржуазного государства. И он заранее осудил независимость профсоюзов. Крах экономики после Гражданской войны, военный способ управления, принятый Троцким и большевиками, чтобы противостоять врагам, заставили забыть о либеральных идеях, которые они провозглашали прежде.

Без сомнения, сегодня они заявили, что требования, забастовка, оппозиция к власти больше не имеют смысла, поскольку государство стало пролетарским. Критика бюрократии остается разрешенной, необходимой. В узком кругу, согласно учению об эзотерике, рассматривают расширение права критиковать тогда, когда развитие социалистического строительства позволит ослабить дисциплину. При режиме, не подвергающемся сомнению, такие профсоюзы, как британские или американские, защитят интересы рабочих от требований управленцев. Необходимые требования постепенно будут выдвигаться к руководству профсоюзов всех промышленных объединений и будут обречены на обязательное выполнение.

Признаем на время даже этот оптимизм: должны ли были страны Запада, которые прошли в XIX веке этап развития, соответствующий этапу первых пятилетних планов, принести в жертву реальное освобождение мифу об идеальном освобождении? Там, где капиталистический или смешанный режим скованы в своем развитии, люди обращаются все к тем же аргументам, что и в слаборазвитых странах: безусловная власть одной группы, хозяйки государства, она единственная может сломить сопротивление феодалов или крупных собственников и ввести коллективное накопление. Там, где продолжается экономическое развитие или уровень жизни достаточно высок, зачем пролетариям реальные свободы (если пока есть частичные) приносить в жертву полному освобождению, которое странным образом смешивается со всемогуществом государства? Может быть, оно дает ощущение прогресса тем рабочим, которые не имеют опыта профсоюзов или западного социализма. С точки зрения немецких или чешских тружеников, которые знают реальные свободы, полная свобода всего лишь мистификация.

Когда пролетариат в большинстве своем следует за вождями, нацеленными на реальное освобождение, интеллектуалов левого толка одолевают глубокие сомнения. Может быть, они бессознательно разочарованы отношением рабочих, привлеченных более доступными преимуществами, чем грандиозными задачами. Художники и писатели почти не размышляют о британском лейборизме или шведском синдикализме, и они имеют право не уделять свое время исследованию достижений, во многих отношениях замечательных, которые тем не менее не привлекают внимания великих умов. В Великобритании руководители лейбористского движения, рабочие по своему происхождению, выказывают обычно больше скромности, чем управляющие, пришедшие из интеллектуальных профессий. Исключение составляет А. Беван [34] Анерин Беван (1897 – 1960) – министр здравоохранения в послевоенном лейбористском правительстве Эттли . – Прим. перев. ; он также был окружен интеллектуалами и секретарями профсоюзов, являющимися его первыми противниками.

Во Франции все происходит по-другому, где более влиятельные профсоюзы имеют секретарей, принадлежащих партии, где реформы проходят бесплодно. Там возникают противоречия, которые раздирают и восхищают экзистенциалистов, левых христиан, прогрессистов: как отделить себя от партии, воплощающей собой пролетариат? Как присоединиться к партии, более озабоченной служить интересам Советского Союза, чем интересам французского рабочего класса?

Говоря проще, проблема имеет разные решения. Если считать, что Советский Союз представляет вопреки всему дело пролетариата, то сторонники вступают в партию или сотрудничают с ней. А если, наоборот, считать, что реальное освобождение имеет лучшие шансы в западном лагере или что раздел территории Европы предлагает единственный шанс миру, а Франция географически находится на стороне стран буржуазной демократии, в этом случае ищут возможности избавить профсоюзы от влияния тех, кто честно находится на службе у Москвы. Наконец, можно искать среднюю линию прогрессизма внутри, а нейтралитета вне страны, не порывая с Западом. Ни одно из этих решений не требует метафизических умствований, ничто не превращает интеллектуала во врага пролетариата. Но при одном условии: решение должно быть принято в соответствии с исторической обстановкой, без ссылки при этом на марксистское пророчество.

Желание быть солидарным с пролетариатом свидетельствует о хороших чувствах, но вовсе не помогает ориентироваться в мире. В середине ХХ века не существует мирового пролетариата. Если вступить в партию русского пролетариата, приходится сражаться с американским пролетариатом, который объединяет по меньшей мере несколько тысяч коммунистов, неквалифицированных рабочих негров или мексиканцев, чтобы считать их за американский рабочий класс. А если вступить во французские профсоюзы с засланными коммунистами, они противостоят немецким профсоюзам, почти единым в противостоянии коммунистам. Но, если ссылаться на голосование большинства, Франция должна была бы стать в 30-е годы социалистической, в 50-е годы – коммунистической, а Англия осталась бы лейбористской.

Миллионы рабочих, занятых ручным трудом на заводах, не имеют стихийно единой воли или единого желания. В зависимости от стран и обстоятельств они выбирают насилие или уступки. Истинный пролетариат определяется не опытом, прожитым рабочими, но исторической доктриной.

Почему же философы, желающие найти конкретные факты, в середине ХХ века, после Второй мировой войны, находят их в марксистском пророчестве о пролетариате, именно во Франции, стране, в которой насчитывается больше крестьян и мелких буржуа, чем пролетариев? Путь Сартра к подобию коммунизма кажется диалектическим, содержит переориентацию «за» или «против». Человек склоняется к тому, чтобы считать разные «проекты» в конечном результате бесплодными. Радужное видение бесклассового общества следует за описанием «скользкого» общества, как у натуралистических романистов политический оптимизм охотно сочетается с описанием человеческих низостей: голубой цветочек будущего на навозе настоящего.

Экзистенциальный психоанализ как марксистская критика идеологий разоблачает доктрины, обнажая их грязные интересы, которые скрывались под словесным благородством. Такой метод рискует привести к чему-то вроде нигилизма: почему наши собственные убеждения кажутся нам более чистыми, чем убеждения других? Обращение к изъявлению воли, индивидуальной или коллективной, в стиле фашизма, находило выход во всеобщем отрицании. «Пережитая интерсубъективность» пролетариата или исторический закон находит выход в другом.