Реймон Арон - Опиум интеллектуалов

Католики имеют право верить, что режим коллективной собственности или планирования более благоприятен для людей, чем режим, называемый капиталистическим. И это есть мнение о невежественном доводе, который можно принимать или отвергать. Они имеют право думать, что история будет эволюционировать к режиму, имеющему свои преимущества, признавать его как факт, к борьбе общественных классов за распределение национального дохода или организацию общества. Если наступление социализма они называют смыслом истории , если они преобразуют власть партии коммунистов в освобождение рабочих, если они сравнивают духовные ценности с борьбой классов, тогда они становятся марксистами и напрасно пытаются совмещать христианскую ересь с католической правоверностью.

А то, что очаровывает христианина, пусть и бессознательно, в рабочей среде и марксистской идеологии – это предрассудки, эхо религиозного опыта: пролетарии и борцы, как и первые верующие в Христа, живут в ожидании нового мира; они остаются чистыми, открытыми добродетели потому, что не эксплуатировали себе подобных. Класс, который несет молодость человечества, восстает против прежней гнили. Левые христиане остаются субъективно католиками, но оставляют религиозное дело за пределами революции. «Мы не боимся: мы уверены в нашей вере, уверены в нашей Церкви. И мы, кроме того, знаем, что Церковь никогда долго не противостояла настоящему прогрессу человечества… Если рабочие однажды приходят говорить с нами о религии или даже просят совершить обряд крещения, мы начнем, я думаю, с того, что спросим их, размышляли ли они о причинах страданий рабочих и участвуют ли они в битвах, которые ведут их товарищи для всеобщего блага» [41] Там же, р. 61–62. . Сделан последний шаг: евангелизацию подчинили революции. Прогрессисты стали «марксистами» в то время, когда они решили христианизировать рабочих.

Католическая вера совместима с симпатией к передовым партиям, к рабочим движениям, к планированию, она совместима с марксистским пророчеством потому, что последнее видит в историческом становлении путь к спасению. Освобождение, к которому стремятся коммунисты, согласуется с объективным Писанием. Несмотря на цену, которую придется заплатить, оно (освобождение) не является нелегитимным и в некоторых случаях предпочитает революционную жестокость медленному продвижению реформ. Но идеальное освобождение не кажется условием всякого прогресса и отмечает первый этап искупления только в чисто религиозной интерпретации событий. Коммунисты, со спокойной душой представляющие себя атеистами, воодушевлены верой: они только намерены разумно организовать разработку природных ресурсов и жизнь в целом, они стремятся к управлению космическими силами и обществом для того, чтобы разгадать тайну истории и обратить размышления на превосходство человечества, вполне довольного собой.

Идеальное освобождение очаровывает левых католиков в той мере, в какой оно выражается в терминах, заимствованных из христианской традиции. Оно обольщает экзистенциалистов потому, что им кажется, будто пролетариат предлагает мистическое сообщество философам, которых неотступно преследует одиночество сознания. Идеальное освобождение очаровывает и одних и других потому, что оно сохраняет поэзию неведомого, будущее и абсолют.

Христиане-прогрессисты, в точном смысле этого слова, не слишком многочисленны во Франции. Еще меньше их за ее пределами. Многие французские католики являются гошистами – левыми. Но речь идет именно о французском явлении. Что касается революционной фразеологии философов-экзистенциалистов, у нее нет аналогов ни в одной из стран Запада. Можно было бы сделать вывод, что ностальгия по идеальному освобождению, презрение к реальному освобождению меньше характеризует атмосферу Франции, чем Парижа.

Несмотря ни на что, я не уверен, что это явление не имеет смысла даже за пределами квартала Сен-Жермен-де-Пре. Попытка идеального освобождения – это возмещение разочарования, которое вызывает реальное освобождение. Эта попытка ограничена узким кругом, но я боюсь, что разочарование будет расширяться. Рабочие западных стран присоединяются к числу мелких буржуа, и они не принесли обновления цивилизации, скорее, они способствовали распространению обесцененной культуры. Настоящая фаза может быть переходной и не может не оттолкнуть интеллектуалов.

Теоретики рабочего движения разработали в XIX веке три системы, которые можно было бы, упрощая, назвать так: система революции, система реформы и система революционного синдикализма. Первая удалась в России и в Китае, вторая – в большинстве западных стран, а третья – нигде. Последняя, наиболее привлекательная на взгляд многих, допускала революцию на рабочем месте, совершенную самими сознательными рабочими, гордыми своим классом и отказавшимися подчиняться патернализму капиталистов или смешиваться с мелкой буржуазией. Но нигде рабочие не брали на себя управление производством. По-другому и быть не могло.

Технический прогресс расширил роль исследовательских бюро и администрации, от инженеров потребовалось повышение профессионализма и компетенции, сократилось число простых операций, но увеличилось количество рабочих со специализацией, для которых достаточно было нескольких недель обучения.

Но что могло бы означать управление производством самими производителями? Выборы управляющих? Регулярные консультации производственных комитетов или общих собраний служащих? Подобная практика была бы абсурдной или незначительной. Было задумано современное переустройство предприятия, распределение прибыли, справедливые способы вознаграждения. Подавление наемного труда, о котором время от времени говорят демагоги, было возможно только в символическом смысле. Если договориться называть зарплату фиксированным вознаграждением, то рабочий заводов «Рено», рабочий Горьковского автозавода больше не являются наемными рабочими. А так как революция не происходит на предприятии, она перебрасывается в политику, профсоюзы и партии. В британских профсоюзах рабочие входят в круг большой и мирной администрации, руководители которой часто заканчивают свою карьеру в палате лордов или в совете директоров угольной промышленности или энергетики. А не было ли реальное освобождение английского пролетариата делом их собственных рук? В каком-то смысле да. Лейбористская партия не поднималась без борьбы, она была и осталась финансируемой и поддерживаемой трейд-юнионами . Но они и есть те самые рабочие, большинство которых вполне пассивны и не хотят брать на себя ответственность ни внутри национальных компаний, ни внутри частных. Рабочие, профсоюзные лидеры которых стали министрами, вряд ли с меньшим пылом требуют увеличения зарплат как у правительства Эттли, так и у кабинета Черчилля. Лейбористское министерство – это их министерство почти в том же смысле, что и министерство сэра Уинстона: в обоих случаях рабочие признавали себя причастными к власти, которая морально не отделяет себя от остального общества.